Алена принялась вытаскивать пакет с формой с
такой скоростью, что выронила на пол пластиковый футляр с часами. Раечка,
которая в этот момент повернулась к выходу, едва на них не наступила.
– Осторожней! – крикнула Валя, проворно
выхватив футляр из-под коротенькой толстенькой ножки.
У Алены от ужаса в зобу дыханье сперло.
Вот вам и «навсегда»! Слава богу, обошлось.
– Спа... спа... спасибо, Валечка!
Она даже заикаться стала. Небось станешь!
– Какие красивые часики! – сказала
Валя. – Подарок?
– Да, – не стала скрывать писательница,
которая вообще была чрезмерно откровенна – порою себе во вред. – Любимому
мужчине!
– Ого! – хихикнула Валя. – Видимо,
очень любимому?
– Очень, очень-очень! – вдохновенно
призналась Алена. – Он недавно точно такие же потерял, я сегодня купила
снова. Уж очень они ему шли! Просто необыкновенно!
– Великолепные часы! – снова похвалила
добрая девушка Валя. – Я таких даже и не видела никогда.
Раечка окинула восторженную дамочку холодным
взором своих зеленоватых глаз.
– Между прочим, у моего парня тоже такие
часы, – сказала она надменно и вышла из раздевалки.
– Знаете что, Алена, – тихо сказала
Валя, – я эту девчонку просто видеть не могу.
– Аналогично, – буркнула писательница,
уязвленная до глубины души: как это у парня какой-то Раечки могут быть точно
такие же часы, как у ее обожаемого Игоря?! Определенно, Райка наврала – просто
из вредности, чтобы цену себе поднять, а другого человека унизить. У нее небось
и парня-то нет, у уродины такой.
– Дамы! – послышался голос тренера Лены
Мавриной. – Встаем на программу!
Алена и Валентина наперегонки ринулись в зал.
Долги наши, или История жизни Ивана Антоновича Саблина (продолжение)
Не стоит считать меня идиотом и думать, что я
смотрел на жизнь исключительно сквозь розовые очки. Кроме того, я не занимался
пластической хирургией как искусством ради искусства. Я вполне отдавал себе
отчет в том, что деятельность нашего «санатория», вернее, нашего пятого
отделения, совершенно противозаконна, потому что мы помогаем уйти от правосудия
людям, которые заслужили наказание своими преступлениями против общества и
людей. Однако для меня давным-давно уже эти два понятия – общество и люди –
стали абстрактными. Хоть и писал Ленин (а как же, помню, в школе проходили
статью «Партийная организация и партийная литература»!), дескать, жить в
обществе и быть свободным от общества нельзя, я как-то умудрялся это делать.
Что такое общество? Некий организм, который определяет и устанавливает законы, по
которым живет, действует, которыми сдерживается каждый член этого общества –
человек. Я жил в санатории, а определяли мою жизнь и сдерживали меня законы,
которые устанавливал для нас Гнатюк. Эти законы меня вполне устраивали. По сути
своей я человек нелюбопытный, поэтому у меня никогда не возникало желания
как-то эти законы исследовать, размышлять об их справедливости или
несправедливости или мучиться, что законы Гнатюка находятся в явном
противоречии, а то и в антагонизме с законами общества. Но вот что странно:
впервые именно этим словом – «преступники» – я подумал о своих пациентах, когда
увидел Алину.
Они, приезжавшие сюда тайно и тайно покидавшие
санаторий, были преступники. Да неужели и она, эта птица залетная, заморская,
эта райская птица принадлежит к их же племени? Это не укладывалось у меня в
голове.
Почему-то красота всегда ассоциируется с
добротой и даже безгрешностью. Ни один человек в мире при виде Алины даже
помыслить не мог бы, что видит перед собой не Еву, а Лилит.
Еве ввергнуть Адама во грех помог змий, в
которого, как известно, перевоплотился сатана. То есть Ева оказалась его
орудием. Лилит сама была демоницей. А я был глупеньким Адамом, которого
искусила, ввергла в бездны адские эта редкостная красота.
– Вы понимаете, Иван, мне, конечно, нравится
мое лицо, – сказала она при первом знакомстве, холодно глядя своими
изумрудными глазами в мои, обычно серые, а теперь, чудилось, обесцвеченные
необычайным волнением. Конечно, она прекрасно понимала, какое впечатление
производит на меня! – Однако если приходится выбирать между жизнью и
свободой – и прекрасной маской, я выбираю жизнь и свободу. Пусть маска будет
менее яркой, менее эффектной – я готова смириться с этим.
Секрет ее красоты был вовсе не в
классически-безукоризненных (кстати, совсем не классически-безукоризненных!)
чертах. Чудилось, она источает невероятный, победительный аромат женственности:
призывный и в то же время надменный, и при одном только ощущении этого аромата
мужики немедленно начинали терять головы и готовы были на все, чтобы добиться
Алины. Где бы она ни появлялась, все мужчины сразу были ее. Другие женщины
словно бы переставали существовать для них. Конечно, потом некоторые, умишком и
сердцем покрепче, начинали соображать, что вообще происходит, спохватывались,
вспоминали о женах-детях, ну а слабенькие так и влеклись в этом вихре ее
очарования, так и задыхались в ее аромате, вернее сказать, становились
наркоманами, готовыми на все за одну малую понюшку. Даже душу дьяволу заложить
были готовы! И закладывали, случалось, как заложил я.
Да, я тоже стал наркоманом этой красоты.
Кажется, жизнь отдал бы за то, чтобы вечно смотреть в ее лицо. Великолепные
брови – низкие, прямые, чуть приподнятые к вискам, тонкий нос с нервными,
породистыми ноздрями, чувственный яркий рот, но главное – глаза невероятного
зеленого цвета, с этими нежными веками, похожими на белые яблоневые лепестки...
Алина, Алина!
Алина!..
Я даже не знал, настоящее ли это ее имя или,
так сказать, псевдоним, как у других моих пациентов. Мне казалось, что это имя
не могли ей дать люди, даже родители не могли его придумать – она словно бы
появилась с ним на свет, оно было даровано ей от природы, как эта изящная
миниатюрная фигура, эти изумрудные глаза, эти вишневые губы, белая кожа с
легким румянцем, эти черные волосы, эти веки, о которых я мечтал, как
зачарованный мечтал: вот коснуться бы их губами, вот увидеть бы, как они
опускаются в страстной истоме...
Почему-то, из какой-то безумной гордости, а
может, от комплекса неполноценности, который внезапно проснулся во мне, я ни
слова не говорил о своей любви, даже старался своих чувств не показывать. Но
общее мое остолбенение, конечно, кричало громче всяких слов. Неудивительно, что
Гнатюк однажды впрямую спросил меня, не сошел ли я с ума. Это произошло после
того, как я наотрез отказался делать Алине пластическую операцию.
