– Я не смогу, – угрюмо бормотал я. –
Я не смогу ее изуродовать. Я ж не Герострат какой-нибудь. Это убийство будет,
неужели не понятно? Такие красавицы, может быть, раз в столетие на свет
рождаются, а то и еще реже. Я не могу эту красоту разрушить!
Гнатюк сначала пытался меня убеждать, даже
смеялся надо мной, а потом умолк и только слушал, слушал мое сбивчивое,
невнятное бормотание. А я, как заезженная пластинка, твердил, твердил, твердил
одно и то же:
– Не могу, не могу совершить это убийство...
– Убийство произойдет, если ты не сделаешь ей
новое лицо! – однажды в сердцах выкрикнул Гнатюк, уже, такое впечатление,
отчаявшись убедить меня обычными уговорами. – Ты что, запал на нее? Ну так
возьми и переспи с ней! Просто переспи! Поимеешь ее и успокоишься.
– Что? – выдохнул я. – Как?..
– Что – как! – сердито передразнил
Гнатюк. – Старым дедовским способом, вот как! Думаю, трудностей это не
создаст: ты нормальный мужик, насколько мне известно, ни одна из твоих девочек на
тебя еще не жаловалась, ты вообще нравишься женщинам, вот даже Алина, я видел,
тоже в твою сторону крепкого косяка давила своими прелестными глазками. Просто
переспи с ней – и успокойся!
И расхохотался, глядя на мою ошеломленную,
вытянувшуюся физиономию.
Я ошалел. Сам не знаю, что в то мгновение
произвело на меня большее впечатление: совет переспать, просто переспать (да
еще старым дедовским способом!) с этим воистину неземным созданием, которое я
обожествлял, – или намек на то, что Алина может быть ко мне неравнодушна.
Потом ударило: а что это значит, что мои девушки Гнатюку на меня не жаловались?
Почему должны были жаловаться? Откуда он вообще знал о моих встречах с
медсестрами, или молоденькими докторшами из других отделений, или парочкой
местных деревенских красоток? Ну да, я и в самом деле был нормальный молодой
мужчина, природа так или иначе требовала своего, не с Дуней же Кулачковой
дружить по утрам и вечерам! Да и ладно, все равно моего сердца это не
затрагивало. Но, получается, девчонки доносили на меня, что ли? Хотя в
санатории ведь все Гнатюку принадлежало, в том числе и рабочее, и личное время
сотрудников. Значит, он был в курсе всех моих дел, даже интимных шалостей. Вот
ведь знает откуда-то, что Алина на меня посматривает. Хотя я этого не замечал...
то есть она смотрела на меня, конечно, на что глаза-то людям дадены, как
выражалась та самая бабулька, у которой мы когда-то с другом моим проводили
каникулы в деревне Маленькой, – но никакого интереса в этих чарующих
изумрудных глазах не отражалось. Но неужели... неужели Гнатюк говорит правду?
Неужели возможно, чтобы я, сельский доктор, отнюдь не страдающий переизбытком
красоты, привлек внимание этой райской птицы? А впрочем, она ведь наверняка
интересовалась человеком, который должен сделать ей новое лицо. Кстати... что
еще сказал Гнатюк? «Если ты не сделаешь ей новое лицо, то произойдет
убийство», – так, кажется, он выразился.
Я напряженно уставился на своего покровителя.
У нас с ним уже случился разговор на тему этих «новых лиц», которые я должен делать,
случился в самом начале моей деятельности. Действительно, многим мои операции
спасли жизнь. Был такой смешной эпизод: поехав в отделение милиции получать
новый паспорт, я увидел на стенде фотографию одного моего пациента –
разумеется, сделанную до операции. Стенд назывался: «Их разыскивает милиция».
Долго же его будут разыскивать, подумал я тогда, читая перечень устрашающих
деяний, совершенных моим пациентом, и не испытывая при этом ничего, ни
малейшего сердечного трепета, одну только гордость за то, что сделал этого
человека неузнаваемым, чем спас ему жизнь. Однако список и в самом деле был
устрашающим... Но Алина, разве могла она сделать нечто в этом же роде? Разве
могла эта уникальная красавица быть убийцей? Грабительницей? Она совершенна
внешне – она должна, обязана быть совершенна душой!
А если нет?..
– Почему она здесь? – спросил я Гнатюка
со странным, мучительным, разрывающим душу чувством. Такой боли я никогда не
испытывал, никогда в жизни, даже когда узнал, что я обязан своим появлением на
свет какому-то уголовнику, а не романтическому герою. Кстати, вот забавное
психологическое объяснение тому, что я не испытывал брезгливости ни к своим
пациентам, ни к своей работе. В глубине души я считал, что сам ничем не лучше
их (мой отец был отъявленный, закоренелый преступник!), поэтому я не имею права
никого судить. Так что я взбесился насчет Алины не потому, что у нее могло
оказаться какое-то криминальное прошлое. Другого прошлого у моих пациентов не
бывало! Нет, я испытывал что-то вроде ревности... Какого черта – «что-то
вроде»! Я ревность испытывал, самую ужасную, самую жгучую, невыносимую ревность
к тому, что вся жизнь ее прошла без меня, что она в этой своей минувшей жизни,
конечно, принадлежала каким-то мужчинам, может быть, любила кого-то... и вот мы
встретились, и вся моя судьба перевернулась, с меня словно кожу с живого
содрали, я болен любовью к ней, а она... а она...
– Сложно все это, – вздохнул Гнатюк,
исподтишка наблюдавший за мной. Конечно, все мои метания были написаны на моем
лице, а он мои лицо и душу всегда читал, как открытую книгу. – Это только
кажется, будто красавицам жить проще, все и все им на блюдечке с голубой
каемочкой преподносят. Сказано: не родись красивой, а родись счастливой. Но вот
Алинке не повезло...
Он назвал ее «Алинка», словно непутевую
девчонку, – и душа моя перевернулась от любви к ней. Я словно бы увидел
всю ее жизнь на своей ладони – как будто прокатил сказочным наливным яблочком
по серебряному блюдечку. Жертва, с самого начала, с первых шагов – жертва
мужской алчности, жертва чужого сладострастия! И я уже заранее знал: что бы я о
ней ни услышал, что бы ни узнал, это не уменьшит моей любви.
Наивный я был, ну очень наивный...
