«А потому, – отвечает Вольдемар Аркадьевич, – дабы вы не видели, где я клад нашел. Вся земля, – говорит, – поделена на сто участков, и распределяться они будут жребием, чтобы никто в более выгодном положении относительно других не оказался. Такова, – говорит, – воля землевладельца. А ежели, – говорит, – я место свое вам открою, то вы наверняка захотите искать богатства где-либо поблизости, а это уже иным кладоискателям будет потеря и глубокая печаль…» Так и сказал.
Ну, одели мы с Филькой Мясоедовым черные повязки. Я для себя в уме все отмечаю: вот подъем крутой, вот спуск, вот повернули вправо, вот влево. С четверть часа так кружили. Потом потопали…
Долго водил их Вольдемар. И кругами, и наискосок. Примерно так же, как Моисей водил евреев сорок лет по пустыне, которую можно было перейти в две недели.
Когда он разрешил снять повязки, Циммерлинг и Мясоедов увидели себя, если можно так выразиться, в темной пещере без единого луча света. Затем кто-то чиркнул спичкой (это был, конечно, Вольдемар) и зажег свечной фонарь.
Они сделали около десяти шагов и оказались перед окованными медными пластинами старинными дверьми высотою по грудь.
– А откуда тут двери? – почему-то шепотом спросил Мясоедов.
– Здесь раньше находилось древнее городище, – ответил нормальным голосом «Панченко». – Может, раньше это было какое-нибудь подземелье или даже застенок…
– Или погреб, – добавил, волнуясь, Мясоедов.
– Или погреб, – легко согласился Вольдемар, внутренне усмехаясь. – Но это неважно. Тут важно совсем другое…
С этими словами он вынул из фонаря свечу и закрепил ее на конце своей трости. А трость просунул в отверстие двери, которое Циммерлинг и Мясоедов заметили сразу.
– Смотрите сюда, – сказал, явно волнуясь, «Панченко» и слегка подтолкнул к отверстию Циммерлинга.
Тот пригнулся, и в свод пещеры гукнул его восхищенный возглас-выдох:
– О-о-о!
В отверстие была видна небольшая комнатка-ниша, уставленная сундуками и всевозможными ларями с горками разноцветных каменьев, блестящих сосудов и старинного оружия (добыть его для проведения аферы оказалось труднее всего). Прямо перед дверью, в лужице серебряных монет, лежал на боку разбитый бочонок.
– Ну, хватит, Ной, дай посмотреть тоже, – затеребил Циммерлинга Мясоедов. Ной Нахманович с неохотой выпрямился и отступил от двери. В глазах его, как на фотографической карточке, застыли горы самоцветов, изумрудов и золотой посуды.
– Я беру десять делянок! – воскликнул вдруг Филька Мясоедов. – Нет, дюжину!
– А я беру пятьдесят, – срывающимся голосом произнес Ной Нахманович и в ответ на вопросительный взгляд Вольдемара добавил извиняющимся тоном: – У меня очень много родственников.
* * *
Все сделки на аренду земли были заключены самым наизаконнейшим образом у нотариуса Фриделя Мацинмахера. При нем же каждым из арендаторов собакинской земли были переданы деньги его доверенному лицу Вольдемару Аркадьевичу Панченко, всего восемь с половиной тысяч рублей, по восемьдесят пять рублей за участок. Двенадцать делянок, вытянутые по жребию под разными номерами, достались купцу Мясоедову, и он, наняв рабочих-копарей, тут же убыл на пароходе «В. К. Константин» рыть землю.
Пятьдесят делянок достались «бригаде» Циммерлинга: по десять ему и Остерману, восемь взял Гирша Майзельс, по семь – часовщик Янкель Кац и владелец магазина «Дрезден» на Гостином Дворе Шмуль Браудэ.
Четыре делянки арендовал мебельщик Карл Мальмберг, две – торговец колониальным товаром, а заодно топорами, зубилами, ломами и гвоздями Арон Оберман, и по одному участку досталось Зилику и Яцеку.
Старик Кушнер не взял ни одного.
Остальные тридцать восемь участков поделили между собой зубной врач Оскар Нудель; «интернациональная артистка», певица из Панаевского театра Клара Грэк; владелец часового магазина на Большой Проломной Сруль Поляк; племянник Циммерлинга и по совместительству скупщик ворованного жемчуга Мошка Вичуг, доктор по внутренним болезням Ицек Климович и «целительница-магнетизерка» Кларисса Надель-Пружанская. Один участок заарендовал женатый, а потому, надо полагать, и вечно кашляющий студент-юрист Яша Нуждин.
Поначалу Вольдемар Аркадьевич приходил на раскопки каждый день интересоваться результатами. И копари находили то позеленевшую серебряную пряжку от сабельной перевязи, а то и потускневшую нитку мелкого жемчуга, которые умело подбрасывал в раскопы «Панченко».
Потом, сказавшись, что он едет на доклад о работах к хозяину в Нижний Новгород, Вольдемар Аркадьевич запропал и более на раскопках уже не появлялся. С его исчезновением перестали появляться и находки.
Первым, уже в начале августа, бросил работы Филька Мясоедов.
– Обманули нас, слышь, Ной. Вокруг пальца обвели, как гимназистов неразумных! Но как лихо, мать его ети! Вот тебе и молодой. Вот тебе и не слишком умный. М-да-а… А я из-за этого на ярмонку в Нижний не поехал, – закончил сокрушаться Мясоедов. – Может, еще успею, а? Как думаешь, Ной?
После чего купчина быстро собрался, рассчитал копарей и уехал, только его и видели.
Но «бригада Циммерлинга» во главе с Ноем Нахмановичем продолжала копательные работы, слепо веря в успех, вернее, не желая верить в поражение, а точнее в то, что их, их, сынов Израилевых, облапошили и провели как несмышленых детей – ведь в «бригаде» Циммерлинга были сплошь неглупые люди, могущие «развести» кого и на что угодно.
Ной Нахманович чуть ли не ежедневно челночил из Казани в Козловку и обратно, истратив только на пароходные билеты изрядную сумму денег. Нельзя же было оставлять магазин вовсе без присмотра. А сколько было потрачено на рабочих-копарей! Сердце обливалось кровью, когда Ной Нахманович брал в руки памятную книжку и, внося в нее очередные расходы, выводил их общую сумму, увеличивающуюся день ото дня.
Когда заплакал в голос Яша Нуждин, поняв, что у него не осталось денег не только содержать семью, но и на билет в Казань; когда «интернациональная артистка» Клара Грэк представила Ною Нахмановичу счет потерь, которые, как говорила певичка, она понесла по его вине, пропустив около полутора десятков своих концертов в театре Панаева, а «целительница-магнетизерка» Надель-Пружанская перестала с ним здороваться, Циммерлинг не выдержал и отправился в Нижний Новгород.
Усадьба Собакиных находилась на Рождественской, одной из самых престижных улиц города. Ной Нахманович немного постоял у воротной арки, затем нажал кнопку электрического звонка.
Не открывали долго. Затем из глубины усадьбы послышались шаркающие шаги, громыхнул тяжелый засов, калитка открылась, и в проеме показалось старушечье лицо.
– Чево тебе, касатик? – спросило лицо, моргая выцветшими от старости глазами.
– Мне бы с Михаилом Григорьевичем увидеться, – ответил Циммерлинг, стараясь поймать взгляд старухи, смотревшей почему-то ему в грудь.
