– Правда, – разомкнул уста Тучков, стараясь не выдать своего состояния (кто бы знал, чего ему это стоило!), и, сделав каменное лицо, безмятежно добавил: – Великолепный французский коньяк.
– Вам понравилось?
– Конечно, напиток недурен, – ответил Тучков. – Так вы, князь, говорите, что уже выпили три бутылки этого коньяку?
Сева потупил взор:
– Каюсь, выпил. Понимаете… скучно было…
«Скучно ему было, черт его подери… – Графа едва не передернуло. – Скучно до того, что за два дня выпил три бутылки раритетного коньяку! Вкусно ему, видишь ли. Да он еще, похоже, и выпивоха… Дурак и пьяница – такого будет нетрудно обвести вокруг пальца…» – подумал граф Тучков.
Сам Дормидонт Савельевич пил крохотную рюмку мелкими – мельче не бывает – глоточками, прижимая раритетную влагу к небу и блаженно смакуя. Граф Тучков в сей момент был почти счастлив. И одновременно взбешен, что ему вместе с этим тупоголовым князем приходится пить столь ценнейший коллекционный напиток.
На граненом стекле оставались тоненькие блестящие струйки масляной жидкости, столь характерные для такого качественного напитка, – в какой-то момент графу захотелось вылизать и их.
– Еще? – спросил Всеволод Аркадьевич, когда, наконец, Дормидонт Савельевич досмаковал содержимое своей рюмочки.
– Нет, благодарю вас, – быстро ответил Дормидонт Савельевич. – Воздержусь.
– А я выпью, – произнес беспечно Долгоруков и налил себе рюмку до краев. Слегка приподняв, добавил: – За знакомство!
Тучков сдержанно кивнул, кляня в душе Всеволода Аркадьевича Долгорукова самыми распоследними словами, в том числе и не произносимыми в воспитанном обществе. «Вот ведь, гад, – думалось графу с неизбывной тоской и душевной болью. – Эдак он всю бутылку высосет зараз…»
– Прошу прошения за мою просьбу, – наконец не выдержал Дормидонт Савельевич, когда, выпив вторую рюмку, Долгоруков, похоже, намеревался налить себе и третью. – А не могли бы вы уступить мне эту бутылочку?
– Зачем? – простодушно осведомился Сева.
– Ну-у, я же в некотором роде коллекционер, – ответил Тучков и тотчас прикусил язык.
Боже, зачем он признался! Сейчас этот непосредственный князь задаст ему какой-нибудь дурацкий вопрос, и на него надо будет что-то отвечать. А Дормидонту Савельевичу крайне не хотелось, чтобы Долгоруков интересовался этим коньяком и в особенности его стоимостью. Но вопроса, к невероятному облегчению Тучкова, не последовало.
Всеволод Аркадьевич просто сказал, пожав плечами:
– Берите.
Граф бережно закупорил бутылку и взял ее в руки. Шероховатость стекла говорила о том, что бутылка хранилась очень долго. Похоже, он держал в руках коньяк, разлитый в бутылку еще в прошлом веке.
– Благодарю вас, князь, – совершенно искренне произнес граф. – А теперь разрешите откланяться. Дела, знаете ли.
– Заходите, – радушно произнес Всеволод Аркадьевич, провожая гостя до порога. – Я всегда к вашим услугам.
– Непременно, – ответил Дормидонт Савельевич, откланявшись и бережно прижимая к себе початую бутылку «Кло`д Крайфера».
Испачкаться он не боялся…
Глава 6
Классика жанра, или Ловись, рыбка
Ежели на Москве наличествует Хитров рынок и Сухаревка, куда в ночное время постороннему человеку лучше не соваться, потому как возвернуться из этих мест можно голым, то бишь обчищенным до нитки, громилами и уркачами – и это если повезет, ибо можно не вернуться и вовсе, – то в Казани имеется Хлебный рынок и Мокрая слобода. Весьма стремные места!
И правда, «Казань-городок – Москвы уголок». И хоть масштабы мельче, но Мокрая слобода в Казани то же, что и Хитровка на Москве. Похожие тупички и закоулки, куда лучше не забредать даже днем; те же ночлежные дома с «фатерами», занятыми бывшими мастеровыми, попрошайками, блудницами, босяками, беспашпортными и «гулящими» людьми, ворами и громилами, а еще бывшими некогда «приличными» людьми, допившимися «до ручки» и опустившимися донельзя, и прочей человеческой швалью.
Это дно. Падать далее некуда. По-другому – конец пути.
Это вход в темный тоннель, оканчивающийся не светом в противоположном конце, а зловонной преисподней. И вот сюда-то направил свои стопы Всеволод Аркадьевич Долгоруков. Задача его была в следующем: найти по возможности трезвого на сей момент «бывшего» человека, а лучше – актера, который бы мог сыграть предложенную ему роль представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре».
Когда Сева вошел в дом Бутова, в каковом разом помещалась ночлежка, трактир и самого низшего пошиба притон, а иными словами, публичный дом, его разом обступили замызганные и чумазые дети.
– Дай, дяденька, дай, – звучало со всех сторон. – Дай копеечку!
Вот этого делать было нельзя ни в коем разе. Стоит только дать гривенник одному, как на вас налетит десяток малолетних попрошаек, ежели не более, и вы в сей толчее ни за что не уследите, как у вас уведут часы, ключи, портмоне, зонтик, трость и даже запонки.
Долгоруков к подобному демаршу попрошаек, видимо, был готов, потому как мгновенно выявил в толпе детей заводилу, коего все слушались, и повел деловой и обстоятельный разговор именно с ним. Через минуту возле Севы было пусто, в точности как вокруг знаменитого тополя на Тверской, который не захотел загореться в пожаре восемьсот двенадцатого года. И когда французы покинули Москву несолоно хлебавши, тополь остался торчать на площади немым укором как императору-воителю Наполеону Буонапарте, взявшему древнюю столицу России, так и благословенному императору Александру Павловичу, добровольно отдавшему ее. Всю беспризорную мелочь разогнал сам заводила, потому как об этом его попросил Долгоруков. И всю основную работу провел именно этот пацан лет тринадцати, который стал приводить Севе, расположившемуся на скамеечке в сквере, одного за другим насельников ночлежки, еще не совсем потерявших человеческий облик.
Всеволод Аркадьевич отобрал двоих.
Первым был бывший чиновник особых поручений еще при военном губернаторе Казани Ираклии Абрамовиче Баратынском, брате известного поэта и друга Пушкина. Несмотря на пятидесятилетний возраст и, очевидно, частые водочные возлияния, он даже в штопаных панталонах и драном на локтях сюртуке выглядел довольно представительно, к тому же свободно изъяснялся по-французски. В ночлежный дом, то бишь на дно, бывший чиновник особых поручений попал из-за сразившей его любви, когда он был уже женат и имел двоих детей. Женщина ему попалась, как называют таковых, роковая, вытянула у него вместе с деньгами все жилы, а с ними и ум, и Иван Николаевич Быстрицкий, как звали этого чиновника, совершил законопротивный проступок, похитив деньги из губернаторской канцелярии. Началось следствие, кража вскоре открылась, и Иван Николаевич был предан суду, решением которого был лишен всех прав состояния и отправлен в Сибирь.
Естественно, Натали, как звали роковую женщину, тотчас отвернулась от него, и Быстрицкий в отчаянии наложил на себя руки. То есть самоповесился прямо на этапе. Если бы не какой-то каторжанин, к настоящему времени Иван Николаевич давно кормил бы могильных червей. Каторжанин вынул его из петли и, как мог, привел в чувство, взяв с Быстрицкого клятву, что более подобный проступок не повторится.
