Нехитрая комбинация злила и прибавляла азарта. А Мите – денег. И хоть ставки были копеешные, за день натекало вполне прилично и достаточно для того, чтобы выпить, закусить, поделиться с Бабаем и припрятать кое-что на «черный день», которых набиралось немало.
Если игрок был слишком азартен или пустоголов (а такое случалось нередко), то такой мог проиграться до нитки и уйти из трактира без штанов, чему Ленчик, став работать с Митей в паре, не единожды был свидетелем.
Некоторые проигравшиеся, которым вдруг становилось жаль профуканных денег, начинали требовать их обратно, а то и драться.
– Такого не может быть! – восклицал возбужденный игрок, которого Митя провел на мякине. – Я следил очень внимательно, и шарик должен был оказаться вот здесь! – Проигравшийся тыкал пальцем в одну из скорлупок и зло смотрел на Митю, принимающего в подобных ситуациях непринужденный и отрешенный вид, как будто бы развернувшийся спор к нему не имел никакого отношения. – Мухлюешь, убогий?!
– А ты протри зенки-то. Может, лучше видеть будешь… – угрожающе доносилось из угла, где сидел Бабай, плосколицый рябой татарин из аула Курдюк-Бурдюк. Был Бабай под два метра ростом и с кулачищами, как перси у подавальщицы Манятки, то есть размером со средней величины астраханский арбуз. И ежели игрок продолжал покрикивать на Митю, то Бабай вступал в дело. После чего бузотер пулей вылетал из трактира.
Вообще, углядеть за махинациями Мити с шариком было практически невозможно. Он был мастером своего дела. А всех игроков, разных обличьем и темпераментом, объединяло одно: все они были простофилями. То есть людьми, предназначенными именно для того, чтобы обвести их вокруг пальца, облапошить.
А вот Ленчик простофилей не был. Потому как всю механику этих трех скорлупок и шарика познал назубок. Только вот скучное это занятие, катать по столу шарик. И уж слишком однообразное. Да и ловкости здесь, собственно, особой не надобно: прилепляй шарик к пальцам и вкатывай его незаметно под ту скорлупку, под которой пустоголовый игрок увидеть его абсолютно не ожидает. И, естественно, на нее не покажет. Или не вкатывай вовсе, оставляя все скорлупки пустыми. И какую ни подними – все одно для простофили значит проигрыш…
Ленчик иногда и сам промышлял этим по мелочи – когда уж совершенно нечем было заняться, а кушать очень хотелось. С этим он и зашел как-то в «Гробы», чтобы покатать перед публикой шарик. Но тут уже катали и без него: какой-то еще не старый колченогий мужичок. А потом они познакомились. После того, как на пару, не сговариваясь, а только обменявшись взглядами, облапошили на сотенную одного игрока. И стали работать до самого момента, покуда Ленчик не нашел Всеволода Аркадьевича Долгорукова.
А посему встретили в трактире Ленчика весьма холодно, как нередко встречают бывших друзей…
* * *
Митя ничуть не изменился. Он так же сидел за своим столиком и крутил скорлупки со спрятанным в одной из них (правда, не всегда) шариком, был бородат и дюже похмелен, и у него по-прежнему не было одной ноги. Оно и понятно, ноги ведь не отрастают…
– Здорово, – протянул ему руку Ленчик.
– Здоровее видали, – ответил Митя, но руки не пожал. – Ну что, как живется-можется? – Он критически посмотрел на одеяние Ленчика. – По прикиду видать: не подфартило тебе с новыми друзьями?
Ленчик уклончиво повел головой в сторону.
– Чё пришел-то?
– Да так, по старой памяти, – ответил Ленчик.
– А чё вдруг?
Ленчик промолчал.
– Три года носу не казал. А тут вдруг: нате вам, пожалуйста, собственной персоной… Чё, поприжало? Кончились новые друзья-товарищи? Или кинули на гвозди? А ведь я тебе говорил: от добра добра не ищут. Потому как гиблое это дело, старых друзей забывать.
– Я не забывал, – неуверенно встрял Ленчик. – Объяснил же все тогда…
– Объясни-ил он, – проворчал Митя. – Ничего ты не объяснил. Просто поставил нас в известность, что, мол, все, ухожу. Не посоветовался, не рассказал, к кому, зачем? Чем тебе с нами-то, – колченогий посмотрел на хмурящегося Бабая, – было худо?
– Да не было мне с вами худо, просто…
– Да нет, брат, не просто, – перебил Ленчика Митя. – Обидел ты нас тогда. Крепко обидел!
– Ну, простите, – еле слышно произнес Ленчик.
– Чево? – приставил рупором ладонь к уху Митя.
– Простите, говорю, – громче повторил Ленчик.
Митя поерзал на своем стуле. Очевидно, речь, что он сейчас произносил, заготовлена у него была заранее. Ждал, видно, Митя Выборгский возвращения Ленчика…
– Что, может, обратно попроситься желаешь? За тем и пришел?
– Нет… То есть да… – непонятно пробубнил Ленчик.
– Так «нет» или «да»?
– А если и проситься? Что, не возьмешь?
– Ну, так мы еще подумаем, взять ли тебя обратно. Тут есть один… Не такой хваткий, как ты был, но работает на совесть.
– Мне бы подзаработать малость…
– Малость?
– Ну да. Это возможно? – с надеждой посмотрел Ленчик на Митю.
– А пошто малость, а не снова, как раньше? – поднял на Ленчика глаза колченогий Митя.
– Ну, чтобы на первое время… – неуверенно ответил Ленчик.
– Значит, не хочешь возвращаться? – нахмурил брови Митя.
– Не могу, – немного подумав, ответил Ленчик.
Митя замолчал: что там происходило в его душе, одному Вседержителю и ведомо. Только, подумав, Митя Выборгский ответил:
– Ладно. Приходи через пару часов. Публика кое-какая будет. Навыков-то не потерял?
– Не-е, – улыбнулся Ленчик. – Так я пойду покуда?
– Ступай, – не очень весело ответил Митя.
Ленчик повернулся и пошел. Затем остановился и, обернувшись, громко произнес:
– Спаси тя Бог, Митя.
На что колченогий катала промолчал.
* * *
Суконная слобода в Казани – это вам не дворянские Большая Лядская, Пушкина, Гоголя, Воскресенская и Покровская улицы с их брусчатыми мостовыми, дорогими аптеками, модными магазинами с большими витринами и повсеместным французским. Не Старо-Татарская слобода с ее патриархальным укладом. И даже не Собачий переулок с двухэтажными и одноэтажными деревянными домиками, утопающими в яблочно-вишневых садах с яркими куртинами пионов и георгин.
Суконка, как именуют слободу еще с петровских времен, это сугубо промышленный район с рабочими казармами, кабаками, «веселыми» домами с мамзельками, принимающими по выходным дням до двух десятков мужиков, жаждущих хоть какой-нибудь ласки, уркаганами, промышляющими по ночам, каждодневными драками – и, конечно, суконной мануфактурой. Или фабрикой, как стали ее именовать десятка полтора лет назад.
День в слободе начинается по фабричному гудку – протяжному, слышимому звучнее церковных колоколов, когда они бьют к заутрене или обедне. А оканчивается с наступлением темноты. В каковое время постороннему человеку лучше сюда не соваться. Ибо здесь – особое государство. Автономия, так сказать. От Кремля с его губернаторским дворцом и Благовещенским собором, от дворянских улиц с вылизанными дворниками мостовыми, от купеческих Московской, Успенской и Проломной улиц, от Караваевки, а в общем – от всего остального города. Вырасти здесь и уцелеть – значит, быть своим. Ленчик родился здесь и уцелел. Сюда-то он и направил свои стопы, чтобы заполнить два часа, о которых ему говорил колченогий Митя.
