– Н-нет, – раздумчиво произнес Долгоруков. – Еще раз простите.
Барон кивнул:
– Да ради Бога!
– Так вы поможете моему другу? – спросил его Свешников.
– В чем? – посмотрел на бывшего актера Конрад Жерар. – Помощь мне и самому бы не помешала…
– Нам нужен ваш костюм, – почтительно произнес Павел Лукич. – Полный, так сказать, набор: с сорочкой, галстухом, шляпой и штиблетами.
– На какую продолжительность вы намерены его арендовать? – по-деловому спросил барон, глядя уже на Всеволода Аркадьевича.
– На четыре часа, – ответил Долгоруков и тотчас поправился: – Нет, теперь уже на три часа с тремя четвертями.
– Восемь рублей, – безапелляционно заявил барон.
– Что так дорого? – удивился Свешников.
– Ничего не дорого. Это моя обычная цена, по прейскуранту, – парировал барон. – Час проката полного костюмного набора стоит два рубля. Умножаем два рубля на четыре часа и получаем восемь рублей.
– Это справедливо, – опередил Сева артиста, пытавшегося что-то сказать, а скорее, начать спорить. – Однако у меня к вам есть встречное предложение, – заявил Всеволод Аркадьевич.
– Да? И какое же?
– Я заплачу вам за костюм двойную цену. Но – позже.
– Предложение интересное. Позже – это когда? – задумчиво поинтересовался барон.
– Через три часа с тремя четвертями, – твердо ответил Сева.
– И вы хотите, чтоб я отдал вам свой единственный костюм без всякого аванса? – широко раскрыл глаза Конрад Жерар де Левинсон.
– Именно, – так же твердо ответил Долгоруков и выдержал взгляд барона.
– А где гарантия того, что вы его вообще вернете? – немного помолчав, произнес Конрад Жерар.
– Я его гарантия, – промолвил Павел Лукич и даже выступил вперед.
– Что ж, принимается, – сказал барон и вдруг крикнул: – Кука!
За стеной что-то громко засопело, дважды чавкнуло, а затем занавесь бароновского закутка отодвинулась, и в проеме на уровне сажени от пола показался лысый огромный череп:
– Так чё там?
– Заходи, Кука, – мягким голосом произнес барон.
Кука зашел и заполнил собой все пространство комнатенки, остававшееся до того свободным. Это было существо, отдаленно напоминающее человека, мощное, с длинными волосатыми руками, ладони коих доходили почти до колен, бычьей шеей и лысой головой, усугубляющей впечатление. Глубоко запавшие глаза смотрели остро и будто сквозь человека, отчего под взором Куки становилось и страшно, и неловко. Страшно от беззащитности, неловко от осознания, что вы под взглядом этого существа – словно обнаженный.
Свешников, завидев Куку, громко сглотнул, а Сева удивленно поднял брови: кажется, такого человека видывать ему не приходилось. Всеволод Аркадьевич не знал, кто такой Кука. Ну, громила и громила, мало ли их тут ошивается! А вот бывший актер Свешников Куку знал, как знали его и все жители бутовской ночлежки. Это был крестьянин села Пустые Моркваши Свияжского уезду Верхнеуслонской волости Евпл Бичугов. Было ему под сорок годков. Объявился он в бутовской ночлежке после побега из Сахалинской каторги четыре года назад. Бессрочной, надо добавить, каторги. А бессрочную ему присудили за убийство родителей. Вон, Васька Шпиц полаялся как-то с ним на почве верховодства в ночлежке, так Евпл проломил ему башку и восемь ребер сломал. Теперь Васька молчит и кровью харкает. А Степку Гундоса и вовсе нашли со свернутой назад башкой: потому как хотел на Евпла в участок донести, как о беглом арестанте, и вознаграждение получить за доносительство. Представляете, лежит Степка на животе, а вместо затылка – лицо в оскале. А в глазах животный ужас застыл. Опосля этого случая с Кукой никто более не связывался.
Поговаривают, что бежал он с Сахалина с двумя со товарищами, которых впоследствии порешил и съел. Темная история, но об этом напрямую у Куки никто не спрашивал. Вот отчего при входе Куки в закут барона Свешников невольно сглотнул.
– Вот, Кука, хочу тебя в свидетели взять, – объявил барон беглому арестанту, насильнику и убивцу. – Эти вот господа: господин отставной актер Свешников и его друг господин Долгоруков хотят у меня взять мой костюм. В полном виде и практически на четыре часа. Денег у них нет, но они клянутся вернуть костюм и заплатить за его аренду две мои обычные цены, то есть шестнадцать рублей. Костюм нужен вот ему, – барон указал на Всеволода Аркадьевича, – а гарантом возврата костюма и денег выступает вот он, – Конрад Жерар де Левинсон указал теперь на Павла Лукича. – Так ты согласен быть свидетелем?
Кука оглядел притихшего Свешникова и полного любопытства Долгорукова и произнес так, будто над ухом Севы кто-то дунул в тромбон:
– Ага.
– Ну, все, господа, – сказал, душевно улыбаясь, барон. – Дело благополучно разрешилось, как видите, в вашу пользу. Тем более что господин Долгоруков, – Конрад Жерар сотворил на лице подобие улыбки, – является как бы моим товарищем по несчастью.
Он достал из-под нар большой длинный пакет.
– Получите, – передал барон пакет Долгорукову. – Здесь полный набор. Надеюсь, все будет так, как вы мне сказали. Иначе… – И Конрад Жерар де Левинсон выразительно глянул в сторону Куки. – Между нами могут возникнуть… некоторые недоразумения.
– Мы поняли, – сказал Всеволод Аркадьевич, принимая от барона пакет. – Не беспокойтесь.
– Я и не беспокоюсь, – спокойно ответил Конрад Жерар. – Беспокоиться теперь надлежит вам…
– Не знал, что барон сошелся с этим Кукой, – сказал Севе Свешников, когда они вернулись в закут отставного актера. – Вы уж того, Всеволод Аркадьевич, поаккуратнее как-нибудь с костюмчиком-то…
* * *
Антикварная лавка на Большой Проломной лишь с четверть часа как открылась, а клиэнт, который вошел в нее и принес пасхальное яйцо с миниатюрой «Обручение святой Екатерины», являлся уже четвертым по счету. По внешнему виду был он из крепко пьющих (его свежее амбре, перемешавшись со вчерашним, застарелым, давало такую адскую смесь сивушного духа, что поднеси к его рту незажженную спичку, так непременно полыхнет), а потому вещь, которую он принес, могла быть вполне стоящей.
Чаще всего пьяницы несли в лавку всякую дрянь, чтобы на вырученные гроши опохмелиться, однако бывали случаи, когда такой вот с виду невзрачный алкоголик приносил вещь весьма интересную и даже очень дорогую. Потакая своему желанию выпить, они могли снести в скупку какую-нибудь родовую реликвию или даже раритет. Так случилось на прошлой неделе в лавке грека Сергиуса Гандопуло, что на Пушкинской улице, которому повезло выручить за пятнадцать рублей старинную икону святой Богородицы старообрядческого письма стоимостью не менее двухсот рублей. И принес ее запойный пьяница, у которого тряслись руки. Гандопуло мог, конечно, дать и меньше, скажем, только красненькую, но алкоголик весьма дорожил этой иконой и говорил, что досталась она ему от деда, а деду от своего деда, так что дешевле четвертной он сей образ не уступит. Ничего, отдал за пятнадцать рублей как миленький! Этот Сергиус Гандопуло торговаться бо-ольшой мастак и кого хошь вокруг пальца обведет…
