– Это правда?
– О чем это вы, сударыня? – насторожился Евдоким.
Как и всякий благовоспитанный человек, Евдоким предпочитал к дамам обращаться с большим почтением и в уважительной форме, даже после того, как заполучил от них благодать. Но в этот раз ее голосок прозвучал особенно елейно.
Надув обиженно губы, Маланья произнесла:
– Так ты же вчерась на всю Ивановскую орал, что краше барышни, чем я, не видывал.
– Ну-у… – «Мало чего не наорешь спьяну», – хотел было сказать Евдоким, но раздумал. – И что с того?
– А то! Обещал поутру на мне жениться.
От услышанных слов в горле запершило, отчего Евдоким Филиппович натурально закашлялся. Напрягшись, он вдруг осознал, что вчерашний день совершенно не помнит, и единственное, что он мог сказать с твердой уверенностью, так это то, что лежит в собственной постели (что само по себе хорошо) с барышней не первой свежести и теперь втянут в никчемный разговор, который не сулил ничего, кроме расстройства нервов.
Пожалуй, единственное, чего он не мог пообещать, так это женитьбы. Явный наговор со стороны девицы!
– Так и сказал? – вопрос прозвучал заинтересованно, что подвигло Маланью упрочить телесный контакт: упругие девичьи груди уперлись ему в живот, и Евдоким вновь ощутил застоявшийся запах сивухи, от которого невыносимо запершило в горле.
Ободренная девица широко улыбалась.
– Так и сказал, милай, а когда мы из «Медведя» возвращались, так ты на всю улицу вопил, что к свадьбе ожерелье из бриллиантов подаришь!
Евдоким Филиппович покачал головой: очевидно, и в самом деле крепко пьян был. Видно, в его мозгу что-то переклинило, ежели о женитьбе начал рассуждать.
Приободренная Маланья продолжала:
– А когда мы в дом вошли, так ты своего старшего приказчика подозвал и сказал, что в дом хозяйку привел.
Это уж явный перебор, так она чего угодно может наплести!
– Панкрат! – завопил в голос Евдоким.
На его оклик тотчас явился старший приказчик: дядька лет пятидесяти, невероятно хмурого вида. Сконфуженно глянув на раздетую даму, предусмотрительно натянувшую на плечи одеяло, спросил:
– Чего изволите, Евдоким Филиппович?
– Говорил я вчерась вечером, что на Маланье женюсь? – поинтересовался Евдоким.
– А то как же! – охотно подхватил приказчик. – На всю улицу орали! Говорили, что души в ней не чаете, что жить без нее не можете. Что теперь она хозяйкой в доме будет. А еще велели, чтобы я кланялся Маланье в пояс.
– Неужто велел кланяться? – подивился услышанному Евдоким.
– Как и положено к хозяевам, – пробубнил приказчик. – Большим поклоном.
– А ты чего?
– Покланялся, коли велено.
– Ты меня это… Панкрат… Не обессудь… Видно, я того… шибко пьян был, если сподобился на такое.
– Понимаю я, Евдоким Филиппович… – отмахнулся приказчик. – Батюшка ваш покойный тоже немало чудил, но отходчив был. Вот, видно, вы в него.
– Ладно, ступай, Панкрат.
Поклонившись, приказчик удалился.
– Ну, чего растопырилась? – недовольно пробубнил Евдоким, отстраняясь. – Поднимайся давай!
– А это еще зачем? – вцепилась барышня в одеяло. – Ты же слышал, чего Панкрат сказал? Теперь я твоя барышня.
– Барышня, барышня… – невесело пробубнил Евдоким. – Вот только в чем ты в церковь пойдешь? А у меня кроме забытых панталон… какой-то мамзельки… более ничего не сыщешь!
– Ежели так, – приободрилась Маланья, сбрасывая одеяло, – тогда я на толкучке подберу что надобно. Там можно хорошие вещи отыскать, и неважно, что надеваны.
Теперь уже неприкрытая Маланья напоминала Евдокиму обнаженную девку с картины Рубенса. Обвисшие телеса отбивали всякое желание к дальнейшему совокуплению. Так и хотелось сказать «бр-рр» и потрясти головой от омерзения. Оставалось только гадать, какая нелегкая запихнула их в одну кровать.
– Я за отцом Никодимом, – пообещал Евдоким Филиппович. – А ты платье-то надень, что давеча я на тебе в буфете видел.
– Это какое же? – приободрилась Маланья.
– То, из-под которого груди выпирают, – подсказал Евдоким.
– А как же в нем в церковь-то? – засомневалась барышня, натягивая на пухлые ноги чулки. – Дьякон браниться будет.
– Не страшно, – отмахнулся Евдоким. – Мы груди того… платочком прикроем.
– Ну, ежели только так, – просветлела Маланья.
Лицо, раздобревшее от вечерних возлияний, заплывшие глаза, сделавшиеся вовсе поросячьими, взирали пристально и крайне недоверчиво.
– А потом и свадьбу? – уточнила Маланья.
– А то как же! – с воодушевлением ответил Евдоким. – Все как у людей будет. Я и кольца куплю.
– В ювелирной лавке Рабиновича?
– У него самого! Как-никак лучшая лавка в городе. А потом, у него и с бриллиантиками имеются.
Широкая блузка с клиньями прикрыла расплывающиеся телеса, а груди свешивались к подушкам огромными спелыми плодами.
– Бриллиантики – это хорошо. Дай я тебя расцелую!
Закрыв глаза, Евдоким мужественно перенес крепкий поцелуй, дав себе твердое слово, что на сегодняшний день это последнее испытание. Большего он просто не выдержит!
Одевшись, Маланья пообещала, махнув на прощание рукой:
– Я скоро приду, мила-ай!
А вот это дудки! Одевшись, Евдоким Ануфриев посмотрел на себя в зеркало. Ковырнул ногтем отвисшее веко: тот еще фрукт! С такой физиономией только на паперть выходить и у сердобольной паствы алтынный выпрашивать. Это надо же так нажраться, что самого себя не помнишь!
– Панкрат! – проорал Евдоким Филиппович и, когда приказчик появился в дверях, распорядился: – Маланью в дом не пущать!
– А ежели браниться станет?
– Пусть себе бранится.
– А коли вас будет допытываться?
– Скажешь, что уехал.
– А ежели станет говорить, что вы жениться на ней обещались?
– Экий ты цепкий… Ну-у, скажешь, что живот приперло, встретиться не получится.
Панкрат покачал головой:
– Ох, не завидую я вам, Евдоким Филиппович. Ославит она вас на всю округу. Знаю я ее, бестию… И дернуло вас с ней хороводиться!
Положение и в самом деле было скверное. Теперь ему в кордебалет, где солировала Маланья, не заявиться. Маланья баба такая – волосья все повыдергивает, а то еще и лицо расцарапает. А ведь прежде он имел виды на Прасковью, что играла в новом спектакле Снегурку. А еще знаки внимания оказывала прима театра Анастасия Макаровна, игравшая в «Отелло» Дездемону. Неужто эти бутоны кому-то другому срывать?
