Еще в доме Симонова на Маросейке дневал и ночевал известный в городе авантюрист и мошенник Паша Шпейер, генеральский сын, умеющий придумать аферу на несколько десятков тысяч – иначе говоря, на целое состояние. Это в его остроумную голову придет план продать губернаторский дом на Тверской (естественно, в отсутствие самого генерал-губернатора) заезжему английскому лорду за сто тысяч рублей. Последняя афера переполнит чашу терпения его сиятельства князя Владимира Андреевича Долгорукова и, в конечном итоге, приведет к суду над всеми друзьями-мошенниками.
Но это будет позже, значительно позже…
Помимо борделя с лучшими на Москве девицами, в доме Кеши Симонова имелось игорное заведение, в котором зачастую шла игра по-крупному. В этом заведении царствовал Алексей Васильевич Огонь-Догановский, самый взрослый из их компании. Потихоньку в игру втянулись все приятели Кеши, в том числе и Давыдовский. Он овладел несколькими трюками и мог запросто обыграть какого-нибудь простофилю, случайно забредшего в дом на Маросейке «перевести дух» и развлечься. Чем иногда и промышлял, когда выходили наличные деньги. Словом, жилось – не тужилось.
Однажды, во время игры от нечего делать между собой, на руках Огонь-Догановского оказалось враз четыре червонных валета. После того как смолк хохот участников игры, Шпейер вдруг предложил:
– Червонные валеты… А ведь это совсем неплохое название нашего клуба. А, господа?
Девять человек, бывших в то время за игорным столом, приняли предложение генеральского сына на «ура». Так появился клуб «Червонные валеты». Бессменным его председателем был единогласно избран Паша Шпейер.
Поначалу члены клуба промышляли разовыми аферами и махинациями. Позже, со вступлением в ряды «валетов» таких махинаторов и аферистов, как фальшивомонетчик Яков Верещагин, дважды судимый за финансовые махинации Голумбиевский, бухгалтер Учетного банка Щукин, судебный нотариус Подковщиков и чиновники различных ведомств Плеханов и Мазурин, – клуб нашел наконец способы проведения крупномасштабных махинаций и надувательств. И пошло веселье! Именно тогда Павел Давыдовский принял на себя титул «графа», решив стать известным авантюристом. И стал им.
* * *
Первая любовь Павла Давыдовского по-прежнему жила в Петербурге. И ее все так же звали Глашей…. Только уже пятнадцать лет она носила другую фамилию: баронесса Краникфельд. До Павла доходили о ней кое-какие вести, но все более простые и обыденные: жива, здорова, живет в Петербурге. Впрочем, большего знать и не желалось…
Боль ее предательства притупилась, и место отчаяния и гнева заступили тихая печаль и легкая грусть по несбывшейся мечте и возможному счастью, которое, увы, так и не состоялось. Осталась и обида. Не лежащая на его душе тяжким бременем, мешающим дышать, но все же… Ведь его променяли на какого-то старца с баронским титулом и полуторамиллионным капиталом. Променяли не глядя. И, похоже, не особо и раздумывая.
Как известно, первая любовь не проходит. В смысле, не исчезает бесследно. Остаются неразрешенные вопросы, какие-то желания… К примеру, желание спросить, счастлива ли она, Глаша? То бишь баронесса Глафира Ивановна Краникфельд.
Хотя постойте, а почему бы и не спросить? Когда у него еще появится такая оказия? Он знает, где она живет, так почему бы не нанести старой знакомой визит, благо время для визитов самое подходящее?
После расставания с Шахом делать практически было нечего. Павел Иванович какое-то время стоял в раздумье, потом, поддавшись нахлынувшим воспоминаниям, взял на гостинодворской бирже извозчика и, усаживаясь в коляску, приказал:
– На Миллионную. Дом Краникфельд.
Особняк барона, что и говорить, был великолепен. Он стоял почти впритык к дому архитектора Штакеншнейдера за чугунным кованым забором с каменной аркой для въезда карет и экипажей.
Павел медленно поднялся по мраморным ступеням крыльца и дернул несколько раз кисть звонка. Слева от дверей на него осуждающе смотрел гранитный Меркурий, отставив в сторону весло, а справа, словно испугавшись прихода Давыдовского, отвернулась в страхе Помона, богиня садов и огородов. Из наклоненного рога изобилия у нее вот-вот готовы были высыпаться фрукты.
– Доложите госпоже Краникфельд, что ее желает видеть Павел Иванович Давыдовский.
Слуга почтительно склонил голову, приглашая посетителя пройти.
Павел Иванович вошел в прихожую и отдал слуге шляпу и трость. Встал перед зеркалом, оглядел себя, сел в кресло, встал.
Что это? Он нервничает?
– Пройдите в гостиную, вас примут, – обойдя ковер, спустился по мраморной лестнице ливрейный лакей.
Давыдовский пошел вслед за лакеем. Миновав анфиладу комнат, они очутились в большой зале с диванами и креслами. Лакей почтительно поклонился и вышел.
«Черт побери, что я здесь делаю? Зачем я здесь? Я что, хочу вернуть время? Или вернуть ее? Ни то и ни другое! Так чего же я хочу?» – думал Павел. И ответа не находил…
Баронесса Краникфельд вышла в гостиную через четверть часа. На ней было так называемое парадное неглиже, то бишь домашнее будуарное платье из кашемира гранатового цвета, выкроенное из цельного куска материи; волосы придерживал черепаховый гребень и полупрозрачный розовый фаншон. На ногах были мягкие домашние туфли. Словом, она вышла к Давыдовскому, как к своему хорошему знакомому. На лице блуждала неясная улыбка, которую можно было принять и за скрываемую радость, и просто за дань вежливости гостю. Она немного располнела, точнее, приобрела округлость линий и объем в тех местах, в которых женщине по природе положено иметь некоторый объем. Словом, как сказал бы на месте Давыдовского Африканыч, пред очами Павла Ивановича предстала «женщина весьма аппетитных форм в разумных пределах».
– Рада вас видеть, Павел Иванович, после столь долгой разлуки живым и здоровым, – ласково произнесла Глафира Ивановна и, сахарно улыбнувшись, подала ручку. – Спешу заметить вам, что вы ничуть не изменились.
Давыдовский склонил голову, лобызнул сухими губами тыльную сторону ладони баронессы и, выпрямившись, произнес:
– А вы изменились.
– Да? – с некоторым удивлением спросила Глафира Ивановна.
– Да, – ответил Давыдовский. – Вы необычайно похорошели…
– Ну что вы, – баронесса Краникфельд даже слегка зарделась. – Вы мне просто льстите.
– Отчего же льщу, вовсе нет, – ответил Давыдовский. А потом у него вырвалось нежданное признание: – Да и зачем?
Глафира Ивановна быстро вскинула на него взор и тут же отвела. «Он что же, до сих пор сердится на меня? – промелькнула у нее в голове мысль. – Не может простить? Выходит, он до сих пор меня…»
Последнее слово – «любит» – она не разрешила себе додумать. Ведь Глаша не знала, что такое любовь. Прожив более трети века, баронесса Краникфельд до сих пор не испытала это чувство, хотя и желала этого. Но одного желания недостаточно. Надо еще иметь внутри себя что-то такое, что помогло бы зажечься огню симпатии. Нет, скорее пламени, потому что любовь – это пламя, пожар, смерч, сметающий все на своем пути. А на это способен не каждый…
