— И чем это кончилось? — насторожилась Далила.
— Выбрала Леночка одного. Поженились, жили, и счастливо
жили, а тут этот из-за границы приехал, второй. К ним не пришел, случайно Ленка
с ним где-то столкнулась. Он ей подарки, то да се… Уж не знаю, как это
случилось, но мужу Ленка с тем изменила, а муж ее не простил. И тот не женился.
Свиридов задумался, а потом вдруг сердито сказал:
— Вот теща все нам бубнит, что плохо Ленку мы воспитали, а
ведь воспитывала сама. Никому подойти к ней не давала. А теперь плачет: «Ах,
писала картины». При чем здесь картины? Она и писала-то их потому, что
заработать пыталась. Гордая, в тещу пошла, у нас кусок хлеба просить не
захотела. По дурости согрешила, за побрякушками погналась, и вот результат: муж
бросил, любовник уехал. Куда ей было деваться? Писала картины. А их не
покупали. Умер талант. Талант как ребенок, его беречь, холить, лелеять надобно.
Ленка стала прикладываться к бутылке. Крови всем нам попортила. А теща себя
винит. Не виновата она. И я не виноват. И Леночка не виновата. А теща вбила
себе в голову, что мы ей не можем простить.
Далила раздраженно подумала: «Да что же он о ней все как о
живой? Умерла уже теща, пора бы понять».
* * *
Выйдя из больницы, Далила почувствовала, что не может
сегодня работать — покойная Марьванна душу разбередила.
«Буду просто кататься по городу», — решила она, пискнув
сигнализацией и открыв дверцу «Форда».
И долго каталась, размышляя о теще Свиридова, о Делягиной, о
Шульгине…
Совесть — жуткая штука: человека поймает, где и не ждешь, и
уж мучает так, что самая страшная боль отступает.
Однажды умирал на руках Далилы богатый влиятельный человек —
сам позвал, не покаяться, облегчение хотел получить от психолога. Всю жизнь не
верил ни в бога, ни в дьявола, ни в человека, а у последней черты и поверить
хотел, да не смог — осталось уповать на науку.
Глядя на его страдания, Далила тогда подумала:
«Может, нет ни рая, ни ада? Может, все это существует только
в нашей душе?»
Мучился человек тот ужасно из-за сущего пустяка, чем поразил
всех родных. Когда-то кого-то обидел, даже не друга, просто знакомого; все о
том уж забыли давно, а он вспоминал в подробностях и деталях, плакал, корил
себя, чужой болью страдал…
И кто маялся? Он, жестокий злодей.
Его полная прегрешений жизнь не располагала к сочувствию.
Родственники, коллеги, друзья лишь изумлялись, пожимали плечами, вздыхали и на
Далилу смотрели как на оракула: ждали, психолог все объяснит.
Она долго и себе объяснить не могла, чем зацепила жадного,
бессердечного человека ординарнейшая история: у кого-то он что-то давно
отобрал. Эка беда.
Да мало ли он народу обидел?
Что там обидел — убил! А вот поди ж ты, как совесть его
воспалилась. Из-за чего?
Долго Далила гадала (тот давно уже умер) и наконец поняла:
злодей уцепился за мелочь, чтобы остальное забыть. Лежа на смертном одре, он
вдруг понял, что есть у него душа, которой он ничего не дал с первого вздоха и
до последнего. Деньги, автомобили, дворцы — все для тела. А что для души? Он думал
— власть. Выходит, ошибся. Все есть у него, даже зависть есть всенародная, а
вспомнить нечего. Радости ноль и бесконечность мучения. Все его ненавидят.
Попытался из прошлого выудить что-то хорошее, заглянул в
свою душу, а там лавина чужого горя и боли стремительно движется, того и гляди
сметет. Испугался он и поставил печать на страшные воспоминания: выбрал самый
безобидный грешок и давай над ним убиваться, вот, мол, какой я чувствительный —
и себе польза, и людям обман. Пусть думают, что он добрый.
Многие у последней черты прибегают к такой вот печати. И в
чем парадокс: чем хуже жил человек, тем легче это ему удается, запечатать свою
грешную память.
«А что, если мне совсем не удастся? — вдруг испугалась
Далила. — Я сегодня сгубила невинную душу и спокойно катаюсь по городу.
Допустим, завтра про Шурочку я забуду, но где гарантии…»
Гарантий не было никаких — совесть на то и совесть:
взбунтоваться может в любой миг жизни. Кто-кто, а психологи знают, что такое
бунт совести. В наш век беспредела совесть не в моде, но она как закон
притяжения — ее нельзя отменить. Ты ее гонишь в дверь, она через окно
возвращается: неврозами, стрессом, депрессией, тревогой, бессонницей.
«А что я могу поделать? — запсиховала Далила. — Я же не
знала, что так получится. Чем я помогу этой Делягиной? Только себя погублю
из-за проклятой буржуйки».
Совесть злорадно спросила: «Ага! Из-за буржуйки?! Уже
подыскиваешь себе оправдания? Раз буржуйка, можно безвинно сажать».
Далила попыталась отбиться от совести: «Допустим, Шульгин
убийца, но как я докажу? Где улики? Кто меня станет слушать? Шульгин очень
опасен. И хитер. Как он ловко влюбленность в меня разыграл, когда увидел, что я
приближаюсь к цели. Удивительно, что он меня не убил. Нет, не могу я
ввязываться в битву с ним. Я боюсь».
Далила попыталась отбиться от совести, но не получилось.
— А, черт возьми! — зло выругалась она и позвонила Орлову.
«Уже знает об аресте жены», — поняла Далила по его
обреченному голосу.
— Я присутствовала при обыске, — призналась она и, не
позволяя опомниться, быстро спросила:
— Иван, почему ваша жена оказалась в рабочее время дома?
Он ответил:
— Ее заманили, домработница сообщила, что случилась беда.
Шура бросила все дела и примчалась.
— Вы знаете, в чем ее обвиняют?
— Догадаться нетрудно, — буркнул Орлов и спросил:
— В убийстве Делягина?
— Не только, — поеживаясь, сказала Далила.
— Не только? В чем же еще?
— В убийстве Жилина.
— Жилин убит?!
Вопль прозвучал убедительно — Далила подумала: «Орлов об
убийстве не знал».
— Вы сегодня встречались с Жилиным? — поинтересовалась она,
предвидя ответ.
— Да, я с ним утром встречался.
— Пытались выкупить чертежи сейфа?
Орлов выдохнул:
— Нет, не пытался.
— Почему? — удивилась Далила.
— Жилин был чем-то напуган и твердил, что нет у него
чертежей. Были, но нет уже.
— Думаю, он не врал. Чертежи у него отобрали.
— Кто? — поразился Орлов. — Откуда вы знаете?
— Дело не в этом, — отмахнулась Далила. — Я хочу попытаться
вытащить вашу жену. Только действовать надо стремительно, потом будет поздно.
Вы должны мне помочь.
