– Точно, извини. И пусть тот передаст, как в следующий раз поступить с Большаковым, по сменам.
Дежурный по знаку полковника снял модерновый турникет со стопора, давая возможность Жученко покинуть здание. Валерий Васильевич взялся было за поручень входной двери, как вдруг его остановило одно слово, которое он вырвал из бестолковой, казалось бы, речи настырного Олега Большакова:
– Лугано ответил: «Ах да, вспомнил...» – и назначил место встречи...
Ему пришлось-таки выкладывать факты обстоятельств, чтобы не тащиться на Лубянку.
С улыбкой на рябоватом лице, внешне напоминающий голливудского актера Томми Ли Джонса, Жученко вернулся к турникету.
– Забавная фамилия прозвучала. Не Луганов, не Луганин?
– Как сказал, так и есть, – отрезал Большаков. – Окончания слов перестал глотать в начальных классах.
– Скажи, Олег, а в твоем конверте нет фото Лугано? Погоди, сначала скажи: ему под пятьдесят, да?
– Сорок девять исполнится 17 января.
«Это он», – молнией пронеслось в голове Жученко.
«Да, это он», – повторно сыграло в его голове, едва он глянул на фото, а точнее, на ксерокопию паспорта. На нем был изображен человек, которого Жученко считал мертвым почти двадцать лет.
Александр Болотин сидел на лавке в бане. Глядя на зеленую лужайку перед окном, он отчего-то представлял первый выпавший в этом году снег. Наличники маленького и низкого оконца здорово походили на рамку картины, сюжет которой был прост: снег, темные стволы деревьев, серое небо, взбитое черной стаей грачей. Кроме снега, нет в ней ничего светлого. Не только поздней осенью, но даже летом, в жару.
У бывшего главы Министерства безопасности и внутренних дел не было четкого распорядка, в какое время и в какой день недели идти в баню. Сегодня в одиннадцатом часу он наколол щепок и растопил печку, добавил осиновых поленьев. Генерал знал толк в русской бане и топил ее только осиной. Хотя его сосед по загородной вилле тоже знал толк в русской бане, но топил исключительно березой.
Александр Игнатьевич подумал о дне завтрашнем как о кануне своего юбилея: завтра ему буквально стукнет шестьдесят девять, а на следующий год аукнется семьдесят. Он по этому поводу не ощущал ни радости, ни грусти, он привык складывать цифры и делал это по-своему. Мысленно он перекладывал спички из одного коробка в другой, из полного в пустой. Символически спичек было сто штук. Во всяком случае, так в советские времена писали на коробке. А на поверку их оказывалось меньше. Кому как повезет.
Сегодня в бане он пробыл дольше, чем обычно, и его дочь, приехавшая к нему после выходных, а не на выходные, как это делают любящие дети, проявила обеспокоенность, стукнув в дверь:
– Ты там живой?
– Сука! – вполголоса выругался Болотин. И подумал: «Нет, моя дочь не обрадуется даже ответу «я умер», она счастливо улыбнется гробовому молчанию. Не дождется».
Семьдесят восемь.
Да, он точно помнил, что еще пацаном пересчитал спички в коробке. Там не было ста, а всего семьдесят восемь. И то неплохо.
– Да, я живой. А ты?
– Приходи пить чай.
Она здесь чувствовала себя хозяйкой. Хотя бы потому, что визиты ее за последние месяцы участились. Может, от семейного доктора узнала то, чего тот не решился сказать ему лично?
Болотин забеспокоился.
Обвязавшись полотенцем и резко распахнув низкую дверь, он буквально в ноги поклонился дочери.
– Ты ничего больше не хочешь мне сказать?
– Только два слова. – Сорокалетняя женщина для наглядности показала два пальца. – Оденься. Простынешь.
Семьдесят восемь.
Проклятая цифра, привязавшись, не отпускала даже во время обеда. Может, это озарение, и ему действительно Богом отпущены эти неполные восемьдесят? Это и много, и мало. В том плане, что много прожил и мало осталось. С другой стороны, восемьдесят лет – срок достаточный. Не завтра или послезавтра он отбросит коньки. Он еще сможет сократить визиты дочери и получит от нее сказочное прозвище Кощей, потом они снова участятся, и в такой вот аритмии пройдет еще несколько лет.
– У тебя все в порядке? – спросила дочь, глядя на отца поверх фарфоровой чашки.
– Тебя это беспокоит?
– Что «это»?
– Мое самочувствие, – был вынужден расшифровать Александр Игнатьевич. – Мое настроение, благосостояние – все то, что ты вложила в слово «порядок».
– Мне встать и уйти?
– А ты можешь уйти, не вставая?
– Завтра я приеду, – предупредила дочь, надевая пальто.
– Зачем?
– Затем, чтобы показать гостям, как нежно я тебя люблю.
– Кроме хорошей памяти, они ничего не заметят.
– Ладно, я пошла.
Он встал у окна в гостиной и с улыбкой смотрел, как Надежда (он с самого начала был против этого имени, но сдался под натиском жены) проверяет давление в правом переднем колесе своего «Мерседеса» – по-шоферски пнув его. Вот она закрутилась на одной ноге от боли, попав в диск, а не в покрышку, и, прихрамывая, обошла машину спереди, села на водительское кресло. Выпустила пар? Похоже, не весь. Сейчас попрет по дороге под двести.
Он нащупал в кармане мобильник, глянул на экран, выбрал номер, нажал на зеленую клавишу.
– Да? – Надежда склонилась над приборной панелью, выискивая глазами отца в окне; сейчас он смотрел на нее, в этом она была уверена. Их взгляды перекрестились.
– Ты поосторожней на дороге.
– Ладно.
– Не гони.
– Не учи ученого. Пока.
Она первой, что случалось очень редко, нажала на клавишу отбоя. Сдав назад с пробуксовкой и развернувшись, с пробуксовкой же рванула вперед. Чуть было не столкнулась с другим «одноклассником» – класса «джи» оригинального белого цвета. Она и водитель джипа обменялись гневными гудками. Валерий Жученко, нынешний ГЛАВА группы физзащиты Болотина, недолюбливал Надежду. Особенно этого не афишировал, но и скрывал плохо.
Болотин остался у окна, дождавшись приветственного взмаха руки Жученко, и опять не двинулся с места. Ему в голову влезла мысль: плохие новости лучше встречать стоя. Шестое чувство его редко подводило, и вот сейчас что-то кольнуло в сердце.
– Александр Игнатьевич, здравствуйте!
«Он даже не разулся, – подметил Болотин. – Торопится, оттого не замечает очевидного?»
– Здравствуй. Присаживайся. Чаю?
– Спасибо. Видел Надежду, когда она уезжала.
– Ты мне зубы не заговаривай. Говори, что случилось?
– Коротко и в двух словах...
«Оденься. Простынешь», – всплыла в голове сжатая донельзя обеспокоенность дочери.
