– Кто вы? Я вызову полицию! У меня влиятельные друзья!
Эти рубленые фразы выдали истинное состояние Анри Летаеф. Он был напуган. Полицию вызывать не собирался.
– А кто ваши друзья? Не из тех, кому вы продали предметы из частной коллекции? Поговорим спокойно. – Лугано, одетый в строгий черный костюм и светлую рубашку, положил ногу на ногу. – Я здесь не для того, чтобы отобрать у вас оставшуюся часть коллекции. Единственный человек, который мог сделать это, увы, мертв. Вы можете оказать мне помощь.
– Если вы говорите об участии, то я отказываюсь.
– Не торопитесь, – предостерег его Лугано. – Прочтите внимательно перечень предметов «Восточного фонда» и сравните со своим списком.
– Считаете, что у меня есть какой-то свой список?
– Да, я так считаю.
Конечно, первое, что сделал Анри Летаеф, обнаружив коллекцию, это составил опись. И времени у него на это ушло непозволительно много. Прежде чем сделать запись очередного предмета, он долго любовался им, не веря своим глазам и чувствам. Иногда сверялся с реестром и подробными описаниями того или иного шедевра в специализированных справочниках и каждый раз бросал: «Невероятно! Просто невероятно!» Он долго и тщетно ломал голову: кто хозяин коллекции? не явится ли он вскоре за своими сокровищами? а может быть, мать и была их владелицей? но как они к ней попали?.. Много вопросов, ответы на которые он хотел получить, но боялся этого: потому что ответы мог дать только настоящий хозяин коллекции. И только спустя двенадцать лет Анри Летаеф решился продать одну из вещей: серебряную кружку времен Карла Второго в стиле рококо. Потом еще и еще.
– Мне нехорошо. У меня больное сердце. Мне нужно принять лекарства. Я оставлю вас в своем кабинете. Только ничего здесь не трогайте!
– Разве я похож на вас?
Анри бессильно махнул рукой и выбежал из кабинета, оставив дверь открытой.
В Тунис Виктор Лугано прилетел вчера вечером. Устроившись в гостинице, он до глубокой ночи гулял по центру города. Казалось, здесь ничего не изменилось, но все ощущения – как в первый его визит в эту страну.
Анри забежал в соседний кабинет, плотно прикрыл за собой дверь. Вместо лекарства бросил в рот жевательную пластинку со странным вкусом «зимняя зелень», будто опасался за свежесть дыхания перед телефонным абонентом. Снял трубку, набрал номер, выбил толстыми, как сардельки, пальцами на столе вялую барабанную дробь. Наконец ему на том конце провода ответили.
– Мишель! Здравствуй! Это Анри. Ко мне приперся один тип: сорок пять, ухоженный, статный, как жеребец. Перстень с бриллиантом, «Ролекс Пол Ньюман», одеколон от «Дольче и Габбана», северный акцент. Что мне делать, Мишель?
– Что и всегда: обопрись покрепче руками о стол.
– У тебя одно на уме! Ты просто невыносим! Он еще не успел закинуть ногу на ногу, а уже начал выспрашивать про оставшуюся часть моей коллекции! Спросил, кто мои друзья, не из тех ли, кому я продал кое-что из коллекции. Ах да, он сказал еще про какой-то список, про какого-то мертвого человека... Я в панике! Что мне делать, Мишель?
– Не знаю.
– Ты бросаешь меня? Ты, который обещал мне поддержку?! Ты же говорил, что ни одна живая душа не знает о коллекции!
– Прекрати истерику! Будь мужчиной! Впрочем, о чем это я... Просто отвечай на его вопросы. И не лги ему. Он раскусит тебя как орех. В общем, выбирай, Анри, между распятием в груди и распятием на груди.
– Страшный человек, – прошептал директор музея, положив трубку телефона.
Он вернулся к гостю и сразу попенял тому:
– Все же вы тронули пепельницу на моем столе.
– Я просто придвинув ее ближе к краю. Какую таблетку вы приняли? – поинтересовался Лугано, затушив окурок. – Не аспирин, случайно? Я немного разбираюсь в лекарствах и мог бы дать совет.
Анри протолкнул жвачку под язык и объяснил:
– Я сосу валидол.
– Правильно: держите таблетку под языком до полного рассасывания.
– Что вы говорите! – Анри мастерски распахнул глаза. – У меня сто дел, – поторопил он собеседника.
– Я знал вашу мать, Анри. Она была хорошим человеком. К сожалению, на детях природа действительно отдыхает.
– Говорите, что вам нужно, и уходите.
Лугано передал ему полный список «Восточного фонда» и следил за его реакцией. Первые пятьдесят позиций занимали предметы, о которых Анри, конечно же, слышал, но не представлял, что они когда-то были частью обнаруженной им коллекции.
Директор музея, пробежав глазами несколько строк, вернул бумаги Лугано.
– Считаете меня сумасшедшим? Этих вещей у меня никогда не было и быть не могло. Вот, – он ткнул пальцем в строку номер два, – ожерелье из барочного – то есть неправильной формы – жемчуга. В этом ожерелье позировала в 1520 году художнику Екатерина Арагонская. Это же ожерелье носила и дочь Екатерины – английская королева Мария, прозванная Кровавой. Ожерелье легко представить, поскольку упомянуто оно в нескольких художественных изданиях, сохранилась и черно-белая фотография. – Анри снял с книжной полки толстый иллюстрированный журнал, открыл его где-то на середине. – Смотрите, вот это знаменитое ожерелье. Снимок сделан в 1921 году. С тех пор его никто не видел. Ожерелье безвозвратно утеряно.
– Я знаю, кто и при каких обстоятельствах его нашел. Читайте дальше, – потребовал Лугано.
– «Грааль» рельефной чеканки работы Бенвенуто Челлини. Знаю, знаю, – мелко покивал Анри, – читал материал на эту тему. Работу над этой золотой чашей Челлини завершил в 1540 году. Это был его первый год при французском королевском дворе в Фонтенбло. «Грааль» утерян все в том же 1921 году.
– Вам не кажется это странным?
– Да, прямо варварство какое-то. Чума... двадцатого века.
– Встретимся завтра в это же время. Сейчас одиннадцать ровно.
– Что? А-а... Завтра никак не могу. Послезавтра.
– Договорились.
Анри увлекся, знакомясь со списком. Вот он взял в руки вторую страницу, дочитал до середины и словно осекся. Вернулся к первой и тряхнул головой. Переход от утраченных навсегда ценностей к ценностям реальным, которые он описывал, а впоследствии и продавал, оказался настолько плавным, что он этого не заметил. Как будто он ехал на поезде, впереди тупик, и вот стрелочник переводит поезд на другие рельсы, и пассажир этого не замечает, едет себе дальше. Действительно, у Анри сложилось стойкое ощущение целостности, что ли, неделимости коллекции, и он был готов поверить в то, что она некогда была шире. И вдруг его словно током ударило. Он понял причину, по которой была убита его мать. Подтверждением тому могли послужить пустые картинные рамы и выпотрошенные подрамники (они по сей день пылятся все в том же подвальном помещении), его никогда не интересовали мрачные катакомбы – нижней частью музея заведовала его мать, а он был доволен административной работой.
