Покончив с писаниной, медсестра сунула историю болезни под мышку и встала. Андрею показалось, что кровать при этом издала тихий, но явственный вздох облегчения.
– Гром-баба, – сказал лежащий на соседней кровати худой небритый мужик в спортивном костюме кричащей расцветки и с марлевым шлемом на голове, проводив ее не особенно ласковым взглядом. – Точь-в-точь моя грымза. Я, когда ее первый раз увидал, прямо испугался: неужто, думаю, родственница? Тогда, думаю, мне полный абзац: одна сковородкой по башке в больничку наладила, а другая, значит, здесь полный курс лечения проведет, вплоть до выписки вперед ногами… Михаил, – представился он, – Мишаня, стало быть. Будем знакомы!
– Андрей, – назвал свое имя Липский, вяло пожимая протянутую через проход между койками руку.
– Да я в курсе, что Андрей, слыхал. Журналист, говоришь? Подфартило мне, стало быть, с соседом! Кто ж тебя, Андрюха, так разрисовал?
– Без понятия, – предпочел ограничиться полуправдой Липский. – Треснули по башке, обобрали и бросили.
– Считай, повезло, – авторитетно заявил Мишаня. – Могли совсем пристукнуть, или замерз бы в сугробе…
– Слушай, где я? – сменил тему Андрей. Вопрос был не праздный: на VIP-палату в институте Склифосовского это место походило в самую последнюю очередь.
– Ну, ты даешь! – восхитился сосед. – В больнице, где ж еще-то!
– А больница?..
Мишаня приподнялся на локте, с изумлением воззрившись на него через проход.
– Даешь, – повторил он. – Гляди-ка, как ты давеча хорошо погулял, даже завидно! Клин это, районная больница. Тебя за городом подобрали. Валялся прямо на дороге, снежком припорошенный. Скажи спасибо, что не переехали. Неужто ничего не помнишь?
– Не помню, – устало прикрыв глаза, сказал Андрей.
Это снова была полуправда. Он помнил многое – можно сказать, все, исключая самое главное: каким образом, нарвавшись на неприятности в двух шагах от станции метро «Войковская», очутился на дороге в окрестностях подмосковного Клина.
3
– Ну, здравствуй, Евгений свет Иванович! – отступив от чуть приоткрытой двери, приветствовал Женьку Шмяк. При этом он, как обычно, быстро и внимательно осмотрел поверх Женькиного плеча пустой коридор, как будто опасаясь увидеть там банду грабителей в черных спецназовских масках. – Чем нынче порадуешь?
Женька просунул в щель поднос, держа его на вытянутых руках, и боком проскользнул следом. Шмяк сразу же закрыл за ним дверь, запер ее на два оборота ключа, а потом, словно этого было мало, подпер ручку спинкой стула. Женька не удивился: он уже привык. К тому же Семен Тихонович подозревал у Шмяка раннюю стадию маниакально-депрессивного психоза, развившегося на почве прогрессирующего алкоголизма; Шмяк был чистой воды параноик, а от человека с таким диагнозом можно ожидать еще и не таких фортелей.
– Суп-пюре овощной, – отвечая на вопрос, принялся перечислять Женька, – рыба отварная с овощным гарниром, салат овощной, пирожки с капустой и грибами. Клюквенный морс.
Говоря, он сноровисто, как заправский официант, переставлял содержимое подноса на стол. Раньше стол стоял у окна, но Шмяк его переместил, задвинув в самый угол, словно из боязни быть застреленным во время еды из дальнобойной винтовки с телескопическим прицелом.
По паспорту он был Борис Григорьевич Шмаков, а Шмяком его окрестила повариха тетя Таня после ставшего притчей во языцех инцидента, в ходе которого новый постоялец швырнул в нее тарелку с картофельным пюре. Питаться в общей столовой он сразу отказался наотрез, а когда тетя Таня впервые принесла обед к нему в комнату, отблагодарил ее вышеописанным способом. По твердому убеждению тети Тани, Шмяк метил тарелкой ей в лицо, и, не успей она увернуться, дело могло кончиться довольно скверно. Но она успела, и тарелка с горячим пюре шмякнулась в стену. Обои, по счастью, были современные, флизелиновые, и отмыть их не составило особого труда. Заниматься этим пришлось Женьке, и на него же в дальнейшем автоматически легла обязанность по доставке Шмяку завтраков, обедов и ужинов и уборке занимаемого им помещения. Женька вовсе не горел желанием заткнуть своей молодой грудью данную конкретную амбразуру, но Шмяк не оставил ему выбора, заявив, что не желает видеть в своих апартаментах «чертовых баб». Охранники пансионата в качестве личных лакеев его тоже почему-то не устраивали, а врачам такая работенка была не по чину. Поэтому, пойдя навстречу обратившемуся к нему с личной просьбой главврачу, Женька Соколкин взял ее на себя. Если он почему-либо отсутствовал – обычно по утрам, когда находился на занятиях в школе, – поднос с едой оставляли у Шмяка под дверью, и тот его забирал, только убедившись, что в коридоре никого нет. Охранник Николай как-то показал Женьке сделанную установленной в коридоре следящей камерой запись этого процесса, со стороны напоминавшего работу опытного сапера, обезвреживающего мину-ловушку.
Вообще, работенка Женьке досталась не особо обременительная. Шмяка он не боялся, справедливо полагая, что в случае очередного приступа буйства запросто сумеет от него улизнуть: там, где смогла уцелеть немолодая стокилограммовая повариха, пятнадцатилетний подросток, обученный боксу и дзюдо, уцелеет и подавно. Шмяк в свою очередь проникся к нему симпатией, никогда не пытался им помыкать и разговаривал с ним почти как с равным. Плохо было одно: он здорово любил почесать языком и, хоть и был неплохим рассказчиком, врал, по твердому убеждению Женьки, совершенно безбожно.
– Опять этот силос, – обозревая расставленные на столе тарелки, с брезгливой миной проворчал Шмяк. – Что я им, баран – по три раза на день траву жрать?
Женька почел за благо промолчать, хотя мог бы сослаться на предписанную лечащим врачом диету. Лет Шмяку было, наверное, под шестьдесят – а может, уже и не «под», а «за», – весил он, на глазок, побольше центнера и, судя по вечно красной физиономии, страдал повышенным давлением. Даже Женьке в его неполных шестнадцать лет было ясно, что холестерин для Шмяка – сущий яд. Шмяк, надо думать, и сам это прекрасно знал, но ничего не мог, а главное, не хотел с собой поделать: он любил мясо и желал им питаться, тем более что свинина не стрихнин и никто не умирает в страшных корчах, схомячив пару-тройку сочных отбивных.
Шмяк взял с тарелки румяный пирожок, плеснул себе морсу из хрустального графина, надкусил, хлебнул и, жуя, выдал вполне предсказуемое предложение:
– Слушай-ка, Иваныч. У тебя организм молодой, растущий, тебе витамины требуются. Может, пособишь?
– Спасибо, – попытался отказаться Женька, – я уже обедал.
– Странный ты парень, – выглядывая в окно, заметил Шмяк. – В твоем возрасте все брешут, да как – заслушаешься! Я знаю, сам таким был. Наплетешь, бывает, родителям с три короба, а они и уши развесили… А ты совсем врать не умеешь. Как же ты, неумеха, мать-то за нос водишь, а? Хватит кочевряжиться, садись наворачивай. Я на эту биомассу глядеть не могу, с души воротит, а еду выбрасывать не приучен. Давай-давай, и без возражений – это приказ.
