Очередной взмах мускулистой волосатой ручищи швырнул Соколкина на палубу – оглушенного, со звоном в голове и с онемевшим, стремительно опухающим ухом. Рулевой наклонился, сгреб Женку за грудки, рывком поставил на ноги и встряхнул, как пустой мешок.
– Абзац тебе, крысеныш, – дыша в лицо густым перегаром, сказал он. – Будешь знать, как на флоте с дерьмом вроде тебя поступают!
Он рванул Женьку на себя, одновременно занося кулак для сокрушительного удара в лицо, а потом вдруг передумал драться, охнул, ослабил хватку и с непонятным изумлением уставился на что-то, как показалось сначала, у себя под ногами. Проследив за направлением его взгляда, Женька увидел торчащий из живота вахтенного побитый ржавчиной клинок с полуистлевшей деревянной рукояткой и не сразу сообразил, что ладонь, которая эту рукоятку сжимает, принадлежит не какому-то третьему лицу, а ему, Евгению Соколкину, персонально.
Каким образом старый японский штык, подобранный в бункере КНП и до сего момента мирно висевший в веревочной петле на поясе, очутился сначала в его руке, а затем под грудинной костью вахтенного матроса, Женька так и не понял. Но факт оставался фактом – он был там. Соколкин разжал пальцы и испуганно отпрянул от своего противника, который с моментально осунувшимся, посеревшим лицом продолжал изумленно наблюдать за тем, как торчащий из его живота десятисантиметровый кусочек лезвия из пятнистого, тускло-серого с рыжими проплешинами ржавчины становится темно-красным. Кровь добралась до гарды и закапала с дужки на горячую палубу мостика. Матрос поднял на Женьку полный непонимания и обиды взгляд, пошатнулся и, сломавшись в коленях, кубарем покатился по ступенькам крутого трапа. Ступеньки глухо гудели, когда он ударялся о них локтями, коленями и головой, рукоятка штыка выбивала по ним неровную набатную дробь: бам, ба-бам, бряк, бам-ба-бам-м-м-м…
Вспомнив этот звук, Женька знобко передернул плечами: бр-р-р-р… Делать, однако, было нечего: маршрут его персональной «бродилки-стрелялки» пролегал через подножие трапа, и с этим приходилось как-то мириться. Еще раз напомнив себе, что при ином раскладе там, на палубе, сейчас наверняка лежал бы не матрос, а он сам, Женька решительно двинулся вниз. Он спускался, придерживая на груди тяжелый морской бинокль и внимательно глядя под ноги, чтобы не наступать на пятна свернувшейся, загустевшей крови.
Мертвец лежал там же, где и раньше, посреди темной, похожей на густой вишневый сироп лужи. На фальшборте, о чем-то негромко переговариваясь между собой, сидели целых четыре чайки. Глянув на них, Женька понял, что его злоключения еще далеко не кончились. Было ясно, что оставлять мертвого человека здесь, на палубе, под летним солнцем, нельзя.
Если сцену убийства Женькина память милосердно не сохранила, то импровизированная погребальная церемония врезалась в нее надолго, если не навсегда. Моряков принято хоронить в море. Женька читал, что раньше к ногам погибшего матроса привязывали пушечное ядро, а позже на смену ядрам пришли колосники из топок паровых котлов. Ни того, ни другого на МРТ не было и не могло быть, но воспоминание о ядрах навело Женьку на удачную мысль. Он пошарил на палубе и очень быстро нашел то, что искал, – прикрытый брезентом небольшой штабель зеленых деревянных ящиков с черной маркировкой, таких же, как те, которые люди Виктора Павловича грузили на борт «Глории». В первом же открытом Женькой ящике обнаружились тяжелые цинки с патронами. Для надежности он взял два, по одному на каждую ногу, и, пока пристраивал их на места, стараясь как можно крепче затянуть веревочные узлы, постоянно боролся с ощущением нереальности происходящего. Легкая качка, яркое солнце, крики чаек, плеск океанской волны, разбивающейся о помятый стальной борт, – это бы еще куда ни шло. А вот то, чем он занимался, что делал с телом собственноручно убитого человека, нет, ребята, это уже не лезло ни в какие ворота. Этого с ним, Женькой Соколкиным, просто не могло быть, а значит, все эти жуткие, невообразимые события просто привиделись ему в ночном кошмаре. Правильно мама говорит: надо меньше смотреть телевизор, а все эти ужастики, которые показывают по некоторым каналам после десяти часов вечера, лучше и вовсе не смотреть…
Труп оказался неимоверно тяжелым, и, пытаясь перевалить его через фальшборт, Женька едва не отказался от своей затеи. Заранее все хорошенько просчитав, он сначала положил на борт и свесил наружу ноги с привязанными к ним патронными цинками, а затем, взяв под мышки, начал приподнимать тело. Он чувствовал, что вот-вот надорвется; в голове роились идеи использования различных механических приспособлений, но мысль выбросить тело за борт при помощи лебедки показалась ему кощунственной, и, скрипя зубами от непосильного напряжения, он кое-как вытолкал то, что осталось от вахтенного, наружу. За бортом послышался тяжелый всплеск, и, когда Женька опасливо посмотрел вниз, волна уже стерла недолговечный след на воде, оставленный упавшим в нее телом.
Запустить лодочный мотор удалось с третьей попытки. Отцепив карабин буксирного шкота, Соколкин развернул легкое надувное суденышко и направил его к берегу. Мотор ревел, волны со звонкими шлепками били в резиновое днище, заставляя лодку подпрыгивать. Она шла, задрав нос и волоча за собой пенные усы; Женька сидел на кормовой банке, держась за рукоятку, и старался ни о чем не думать. На поясе у него красовался широкий, слабо, ввиду отсутствия дополнительных дырочек, затянутый офицерский ремень с висящей на нем тяжелой кожаной кобурой.
7
При ближайшем рассмотрении Крысиная Нора действительно оказалась гротом, из которого брала начало узкая извилистая расселина, круто уходившая куда-то вверх. Женьку подмывало просто выйти из лодки и отправиться в путь, но это был бы крайне безответственный шаг: смена приливов и отливов могла свести на нет все его усилия, потому что добраться до Якорной Банки вплавь было, мягко говоря, затруднительно.
Поэтому он сделал все, что мог, стараясь помешать морю унести лодку в неизвестном направлении. Для начала он снял и, пыхтя, оттащил как можно дальше от воды тяжеленный мотор. После этого настала очередь самой лодки. В гроте имелся крошечный галечный пляжик. Женьке удалось выволочь на него свое судно, а потом он провел еще полчаса, доверху загружая его обломками камней – по возможности гладкими, обточенными морем и неспособными повредить резиновые борта.
Закончив, он чувствовал себя выжатым как лимон. Ни разу в жизни до этого дня ему не приходилось вкалывать так, как нынче – до седьмого пота, до дрожи в руках и ногах, – и тяжестей он за этот бесконечно долгий день перетаскал столько, сколько не перетаскал за всю предыдущую жизнь. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, обезопасив лодку, он не продолжил путь в ту же минуту, а, найдя в уголке выстланное сухими водорослями каменное гнездышко, прилег немного отдохнуть. После всего, что с ним сегодня приключилось, он думал, что еще очень долго не сможет спать по ночам, однако сморило его едва ли не раньше, чем он успел вытянуться во весь рост на своем шуршащем, пахнущем йодом и рыбой ложе.
Он проснулся, как от толчка, и сразу понял, что проспал все на свете. В гроте было светло, даже светлее, чем прежде, но свет был уже не тот – теплый, красноватый, как сироп, убывающий свет заката. Выбравшись из нагретой собственным телом постели, Женька спустился к самой воде, присел на корточки и выглянул наружу. Малиновый шар солнца повис прямо напротив каменной арки грота, почти касаясь нижним краем воды, и море сверкало, как расплавленная медь.
