Все мышцы у Женьки были словно налиты свинцом и повиновались крайне неохотно, что обещало ему в ближайшие два дня массу болевых ощущений – это он знал наверняка по прежнему опыту занятий спортом. Утешая его, тренер часто повторял: «Это нормально, болят – значит, растут». Что делать с этой болью, Женька тоже знал: продолжай двигаться, и все пройдет само.
И он начал двигаться – поправил на шее ремешок бинокля, передвинул кобуру с пистолетом с живота на бедро и, не давая себе времени на колебания, стал подниматься по расселине.
Этот подъем мало напоминал прогулку. Участков, где Женька мог просто идти, тут было раз, два и обчелся; в основном приходилось карабкаться, протискиваться, а кое-где и ползти, обдирая бока, колени и локти о торчащие отовсюду острые камни. Пару раз он едва не сорвался с приличной высоты, когда казавшиеся несокрушимо прочными каменные выступы неожиданно обламывались, лишая ногу опоры. К счастью, Крысиная Нора была не совсем норой: только первые два или три десятка метров представляли собой тоннель, а потом над головой, в казавшейся недосягаемой высоте, появилась мало-помалу темнеющая, наливающаяся вечерней синевой полоска неба. По мере того как Женька упорно карабкался вверх по крутому дну расселины, эта полоска становилась все ближе. Свет убывал буквально на глазах, заставляя торопиться; о том, чтобы остановиться и передохнуть, нечего было и думать. Во рту у Женьки пересохло, и сейчас он не задумываясь отдал бы половину причитающейся ему доли партийного золота за кружку воды и краюху обыкновенного ржаного хлеба. Впрочем, золота у него не было, и Женька о нем почти не думал. Возможно, оно действительно лежало где-то здесь, чуть ли не прямо под ногами, но что с того? В тонне морской воды, например, его содержится несколько миллиграммов; вокруг, таким образом, плавают миллионы тонн драгоценного металла, а какая тебе от этого польза? В земле его тоже хватает, и что? В общем, не до жиру, быть бы живу. Главное – выбраться отсюда живыми, а золото – да пусть его лежит! Мертвому оно точно ни к чему, а живой себе на жизнь как-нибудь заработает…
В небе уже зажглись первые звезды, когда вконец обессилевший Женька выбрался на поверхность двумя километрами юго-западнее расположенного на верхушке Меча Самурая командно-наблюдательного пункта. Не теряя времени, он двинулся в путь, торопясь преодолеть как можно большее расстояние при меркнущем вечернем свете. Над западным краем горизонта в чистом небе, окрашивая его в нежные, абсолютно неправдоподобные цвета, дотлевала полоска заката; Меч Самурая возвышался впереди, вырисовываясь на темнеющем синем фоне громадным черным силуэтом почти правильной конусообразной формы. На его вершине не было видно ни одного огонька, и это немного приободрило Женьку: если бы штурм увенчался успехом, победителям незачем было бы соблюдать осторожность.
Свет продолжал убывать, и настоящая темнота накрыла остров своим непроницаемым покрывалом гораздо раньше, чем того хотелось бы одинокому путнику. Женька брел впотьмах, поминутно спотыкаясь, почти уверенный, что его вот-вот схватят за штаны и со словами «Попался, крысеныш!» потащат в какое-нибудь укромное местечко для допроса с пристрастием. Но минуты бежали, расстояние между ним и КНП мало-помалу сокращалось, а ничего страшного по-прежнему не происходило. Какое-то время он шел с пистолетом в руке – просто так, на всякий случай, – а потом в очередной раз споткнулся, не удержался на ногах и упал, больно ударившись коленом и локтем. Пистолет выскользнул из ладони, и его пришлось долго искать, ползая в темноте на карачках и ощупывая землю рукой. При этом Женьке подумалось, что все могло кончиться намного хуже, если бы пистолет при падении нечаянно выстрелил. Выстрел в ночи мог привлечь внимание врагов – это в лучшем случае. А в худшем можно было просто-напросто застрелиться и остаться лежать на камнях на поживу неразборчивым в еде чайкам. Нет уж, слуга покорный! Отыскав пистолет, который обнаружился метрах в трех от места падения, Женька сердито засунул его в кобуру и старательно застегнул клапан.
Потом он провалился в какую-то яму, к счастью оказавшуюся неглубокой. Заметно ослабевший, но явственный запах тротилового дыма, исходивший от ее рыхлых, осыпающихся стенок, подсказал, что это не простая яма, а воронка, оставленная разрывом мины. Это означало, что Женька близок к вершине горы, а значит, и к концу неимоверно затянувшегося, предпринятого не по своей воле путешествия. Выбравшись из воронки, он зашагал веселее и в то же время осторожнее, поскольку ему вовсе не улыбалось свернуть себе шею и разбить голову, сверзившись с бруствера на бетонное дно траншеи. Вскоре впереди на чуть более светлом фоне неба показались знакомые очертания бункера, при таком освещении выглядевшего просто бесформенной темной массой. Женька пошел еще осторожнее, остро жалея, что при нем нет трости Виктора Павловича или хотя бы обыкновенной палки, которой можно было бы ощупывать дорогу перед собой.
Наконец нога, которую он, как умел, использовал в качестве трости, вместо твердой земли ощутила впереди пустоту. Женька опустился на корточки и, протянув руку, нащупал среди жестких стеблей травы шершавую грань бетонной стенки. Опершись о нее, он осторожно спрыгнул в траншею. Под ногой звякнула стреляная гильза, и сейчас же справа, совсем рядом, послышался до боли знакомый звук – скользящее, лязгающее клацанье передернутого автоматного затвора.
– Не стреляйте, – торопливо сказал Женька, – это я!
В темноте, больно резанув по глазам, вспыхнул луч сильного аккумуляторного фонаря. Кто-то длинно присвистнул; в следующее мгновение ослепленного Женьку крепко ухватили за шиворот и куда-то поволокли. Под ногами застучали, заскрежетали обломки бетона, он споткнулся, больно ушибив палец на ноге, но упасть ему не дали. В нос ударили запахи табачного дыма, грубой, но сытной солдатской еды, сапожного крема, пороховой гари, оружейного масла и крепкого мужского пота, воздух стал сырым и затхлым, и, почуяв эту затхлую сырость, Женька понял, что находится в бункере.
– Смотрите, кто пришел! – послышался над ухом сипловатый мужской голос, и луч фонаря снова уперся Женьке в лицо, заставляя щурить глаза и отворачиваться.
– Ба, – сказали из темноты, – какие люди! Милости прошу к нашему шалашу!
Женька почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Этот голос был ему знаком, и принадлежал он человеку в оранжевом пуховике, который приезжал в пансионат, чтобы забрать оттуда свою так называемую тетушку, профессиональную мокрушницу по кличке Гер да.
Чья-то твердая рука одним движением сорвала с него ремень с кобурой; другие руки быстро ощупали его с головы до ног, и одна из них, бесцеремонно забравшись за пазуху, выудила оттуда карту. Зашуршала бумага, и Оранжевый, хмыкнув, сказал куда-то в сторону:
– Видал, Кувалда? А ты говоришь – зачем сопляк… Паренек-то полезный!
Глава V. Неучтенный фактор
1
Группа покинула КНП на рассвете и, растянувшись длинной цепочкой в затылок друг другу, стала спускаться с верхушки Меча Самурая в распадок, где зеленела бамбуковая роща, на карте покойного полковника Прохорова обозначенна я как Рыбьи Кости. Женька Соколкин двигался в середине колонны. Руки у него были связаны – слава богу, не за спиной, а спереди; двухметровый обрезок знакомой нейлоновой веревки соединял его охваченные тугими путами запястья с латунным кольцом на портупее идущего впереди бойца, из-за чего Женька чувствовал себя бараном, которого ведут на бойню. Собственно, он и был баран – увы, более лестного определения для себя и своих поступков Женька подобрать не сумел.
