А хозяин и впрямь заметно нервничал, бросая на гостей пугливые взгляды и поминутно вздрагивая. Это было неудивительно: судя по виду, живых людей он не видел уже несколько лет – сколько именно, Андрей боялся даже предположить.
Хозяин этого набитого стреляющим и взрывающимся железом подземелья был немолодой, костлявый, рано облысевший тип, даже в лучшие свои времена вряд ли способный претендовать на звание красавца и покорителя женских сердец. Обрамлявшие грязноватую исцарапанную плешь редкие рыжеватые волосы жирными сосульками спадали на засаленный воротник старого японского кителя. Их длина и неровно, вкривь и вкось, обрезанные кончики свидетельствовали о том, что хозяин, как умеет, следит за своей прической и время от времени самостоятельно ее подрезает, используя вместо ножниц какое-то холодное оружие, скорее всего обыкновенный нож. То же можно было сказать и о его нечистой, рыжей с проседью бороде, вид которой вдобавок указывал на отсутствие у хозяина подземелья такой необходимой в быту мелочи, как зеркало. На ногах у этого нежданно-негаданно появившегося на горизонте аборигена красовались грязные бриджи, явно служившие парой кителю, обмотки той же милитаризованной расцветки и какие-то невообразимые чуни, с помощью медной проволоки сооруженные из автомобильной покрышки.
– С обувью беда, – перехватив взгляд Андрея, сказал абориген. – Японцы – они ведь мелкие, ноги у них маленькие. А у меня сорок пятый.
Голос у него был хриплый и звучал так, словно хозяин давно им не пользовался и успел подзабыть, как это делается. Попахивало от него крепко, и, усаживаясь, Андрей постарался выбрать местечко подальше, хотя подозревал, что и сам пахнет немногим лучше.
Стрельников тоже сел, прислонив к краю стола свою трость с серебряной рукоятью, и вынул из кармана тонкий портсигар.
– Курить у вас здесь можно? – спросил он, спохватившись, и обвел красноречивым взглядом стоящие вдоль стен ящики.
– Да на здоровье, – сказал хозяин. – Это же не бочки с порохом, а тротил от случайной искры не взрывается.
Один из бойцов, примостившись на ящике поодаль, ловко вспарывал штык-ножом консервные банки – вскрывал, придирчиво обнюхивал содержимое и передавал банку своему товарищу, который после точно такого же придирчивого обнюхиванья выставлял банку на стол. Мера предосторожности была не лишней, а даже, наоборот, не вполне достаточной, поскольку банки, по признанию радушного хозяина, пролежали здесь больше шестидесяти лет. Единственным надежным свидетельством съедобности консервов служил потрепанный, но в целом здоровый вид хозяина, который регулярно ими питался и до сих пор не протянул ноги.
Стрельников закурил и сквозь облако табачного дыма благожелательно, хоть и чуть свысока, воззрился на человека в японском обмундировании.
– Итак? – спросил он.
Хозяин нервно поерзал, рассеянно копаясь в бороде. Андрей живо представил себе, как он достает оттуда какое-нибудь насекомое, давит его ногтями и бросает на пол… а может быть, и в рот. Судя по тому, с каким повышенным интересом Женька Соколкин наблюдал за манипуляциями своего нового знакомца, он ждал чего-то примерно в этом же роде.
– А вы точно не от Прохорова? – разом заставив обоих забыть о глупостях, подозрительно поинтересовался тот.
– Нет, мы не от него, – спокойно ответил Стрельников. Тон у него был абсолютно невозмутимый; похоже, в отличие от Андрея и младшего учредителя концессии, он ждал от хозяина не экстравагантных выходок с поеданием насекомых, а именно такого или примерно такого вопроса. – Скажу вам больше: Прохоров умер и больше ни для кого не представляет опасности.
– Умер? – Казалось, хозяин не верит своим ушам. – Надо же, умер… Я думал, такие, как он, не умирают. По крайней мере, своей смертью.
– Еще как умирают, – заверил Стрельников. – Но в данном случае вы правы, тут без посторонней помощи не обошлось. Однако давайте по порядку. Как я понимаю, вы были в составе группы Прохорова – тогда, в девяносто первом. Или я ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, – вздохнул бородач. – Я вижу, вы здесь не случайно. Скажите, а какой сейчас год?
Андрей мысленно присвистнул; Женька вытаращил глаза – похоже, не столько от удивления, сколько от восторга, вызванного встречей с самым настоящим, без дураков, робинзоном. Бойцы изумленно переглянулись, и лишь Стрельников сохранил своеобычную невозмутимость.
– Двенадцатый, – сказал он. – Если быть точным, две тысячи двенадцатый. Год конца света по календарю майя.
– Чтоб ему ни дна ни покрышки, – ахнул бородач. – Двадцать один год! Будь он проклят, этот ваш Прохоров!
Вытряхнув из лежащей на столе картонной пачки с изображением восходящего солнца и какими-то иероглифами слегка побитую плесенью сигарету без фильтра, он прикурил от лампы и начал рассказывать. Он говорил, сбиваясь и подолгу подбирая забытые слова родного языка, и Андрей просто не знал, поражаться ему или скучать: необыкновенная сама по себе, история старшего сержанта внутренних войск Ганина на слух воспринималась как неумелая, скучная выдумка. И не выдумка даже, а бесталанный пересказ полузабытого, безбожно перевранного сюжета какого-то приключенческого романа, прочитанного в далеком детстве.
Эта поездка, по сути, была для него дембельским аккордом. Демобилизовать его должны были после осеннего приказа; казарменная скука надоела до чертиков, и, когда прошел слух, что полковник Прохоров набирает группу для какой-то срочной аккордной работенки, Ганин вызвался одним из первых. Вообще, добровольцев набралось много, всем хотелось отправиться по домам с первой партией уволенных в запас, но Прохоров отобрал всего восемь человек. Все они служили в разных подразделениях и если знали друг друга раньше, так разве что в лицо или, в крайнем случае, по имени. Критерий, по которому проводился отбор в группу, стал им ясен уже в пути, где-то за Уралом, когда они более или менее раззнакомились и выяснили, что между ними общего. Помимо принадлежности к внутренним войскам, которой большинство из них в ту пору стеснялось, их объединяла всего одна вещь: все они были детдомовские или, на худой конец, интернатские – перекати-поле без рода-племени, без родных и близких.
Поначалу это был чистый курорт, самые настоящие каникулы – правда, на колесах и с необременительной обязанностью время от времени заступать в караул. Они даже слегка удивлялись: и это – дембельский аккорд? Чтобы попасть в первую партию, люди в буквальном смысле надрывают пупок и проявляют чудеса изобретательности. Вон, пацаны рассказывали, как прошлой весной в Забайкалье командир части пообещал парочке злостных нарушителей дисциплины уволить их, когда сойдет снег. Так ребята раздобыли где-то несколько мешков соли, ночью разбросали это добро по всей части, а наутро явились к командиру: снег сошел, товарищ подполковник, разрешите получить проездные документы! А тут ни забот ни хлопот – лежи себе на вагонной полке, наворачивай сухой паек, шлепай картишками да трави анекдоты – лафа!
Конечно, когда настало время перегружать ящики, пришлось основательно попотеть. Но на железнодорожной станции и на аэродроме им помогал автопогрузчик, а в Находке – портовый кран, так что настоящая работа началась только тут, на острове, где из средств механизации труда в наличии имелись только ржавые японские пушки береговой батареи. Ящики были неподъемные; их приходилось брать на пуп, стоя по грудь в холодной воде, и, надрываясь, тащить на берег. Потом их тем же порядком пришлось разносить по тайникам, заранее присмотренным Прохоровым в разных частях острова. Это был адский труд, но никто не жаловался: аккорд – он и в Африке аккорд. Тут все на добровольных началах, и сачковать, отлынивая от работы, никому и в голову не приходит: все ведь одинаковые, все свои, и всем охота поскорее попасть домой. Хотя, если разобраться, куда им, детдомовским, было торопиться, к каким таким пенатам?
