И не только просторы. Возникла потребность вернуть стул в
исходное положение и осмотреться, нет ли жилых построек. После нескольких
бесплодных попыток выяснилось, что подобная процедура абсурдна: стул
категорически не желал становиться на свои ноги — он уже привык рассчитывать на
мои и не собирался менять привычки. Пришлось ползти наугад.
По счастью, мои экзерсисы со стулом растянули веревку: она
чуть сползла и заняла более удобное для меня положение. Руки получили свободу:
еще не такую, чтобы я могла с их помощью освободиться, но достаточную для
увеличения скорости передвижения.
Я долго ползла, презрев боль в коленях и прочие неудобства.
А неудобств было, как любит выражаться Гануся, «ну, е-мое, зашибись!». К
вышеупомянутым коленям, которые стерлись до крови, могу прибавить вывихнутые,
тоже избитые в кровь руки. И подбородок со щеками выглядели плачевно, не говоря
уж о шее, которая не оправилась до сих пор.
«Как бездарно провожу время во Франции», — вдобавок ко всему
невыносимо страдала я.
Все чаще и чаще на меня нападала лень. Хотелось принять
удобную позу и заснуть, но я точно знала, что голод этого не позволит. Есть
хотелось так сильно, что я порой принималась щипать густую траву.
Кроме боли, злости и раздражения одолевало удивление.
Удивляло многое. Особенно, почему я так долго ползу и все еще во Франции, а не
в Сахаре? Ведь любая из наших родных областей размером легко может соперничать
с этой страной, а я все ползу. И нет никого на пути. Вымерли, что ли, французы?
Рассвет я встретила, спускаясь с пригорка, который сделал
мое продвижение со стулом на заднице особо мучительным. Было невыносимо больно
ползти. Плюнула бы давно на эту затею и легла бы на бок спокойно себе умирать,
кабы не мучитель надежда. Ничто не доставляет человеку по жизни столько
мучений, как чертова эта надежда! Надежда — наш палач и сатрап! Разболталась
веревка, руки мои освободились еще больше, и теперь, опираясь на них, я гораздо
реже билась подбородком о землю. Это одновременно и дало мне надежду, что
доберусь до людей, и обрекло на мучения. Я ползла.
Не могу описать своей радости, когда вдали показалась
дорога. Это явно не была оживленная трасса, но и по слабенькому шоссе вполне
могла проехать машина.
«Пусть только появится, а я уж найду средства ее
остановить», — чрезвычайно самоуверенно планировала я.
После мысли такой окончательно разленилась, даже на бок
легла — насколько это было возможно, имея за спиной чертов стул.
Лежать пришлось долго. Солнце простилось с горизонтом и
смело двигалось в центр небосвода. Назревала жара. Я все лежала.
Я была в трех шагах от отчаяния, когда услышала шум
автомобиля. С невероятной прытью приняла я привычную позу и задвигалась на
четвереньках так быстро, что поразилась сама. При особом желании это можно было
даже бегом назвать. Бежала я на карачках, разумеется, но все же бежала.
Мелькнула ужасная мысль: видела бы все это моя изысканная
бабуля!
Мысль сильно мешала делу, поэтому я от нее избавилась.
Таким образом бежала я вдоль дороги, изредка даже
подпрыгивая и энергично совершая движения тем местом, к которому был привязан
(родной уже) стул. Движения эти, по моему разумению, должны были сделать меня
особо заметной. При этом я вопила так громко, как только могла. И вопила не
что-нибудь, а гимн революционеров и Франции — Марсельезу. Правда, по-русски, но
старательно и выразительно. Несмотря на то что голос мой осип и охрип, я иной
раз брала столь высокие ноты, что вполне могла гордиться собой.
Если учесть, что ползла я в короткой юбчонке, похожей на
набедренную повязку, то можно представить, с каким изумлением смотрели на меня
проезжающие мимо французы! Правда, сначала они на высокой скорости пролетели
мимо. Это повергло меня в такое отчаяние, что я, наплевав на боль в руках,
ногах, шее и горле, заскакала со стулом на заднице с силой молодой гориллы. И
звуки, которые я издавала, нетрудно представить, если речь зашла о горилле.
И еще! Ради полноты картины не стоит забывать о моих
волосах. Длинные, цвета спелой пшеницы, они спутались и придавали мне
экзотический вид. Думаю, все это изумительно сочеталось со стулом, сроднившимся
с моей задницей, — слава богу, она единственная осталась цела. Кстати, орала я
уже не одну Марсельезу, а и «мать вашу» и многое другое.
Наверняка это выглядело зрелищно, потому что французы,
проскочившие далеко, не поленились развернуться и устремились ко мне. Когда они
дружным семейством в составе пяти человек высыпали из дешевенького (для них)
«Пежо», я как раз покончила с Марсельезой и перешла к русской народной песне
«Ударили Сеню кастетом по умной его голове…» Я так увлекалась вокалом, что
порой забывала о танце. Да-да, ко всему я еще и пританцовывала, но иногда
пыталась филонить. Правда, всякий раз быстро спохватывалась и компенсировала
недостаток движений довольно высокими (если не забывать про стул) прыжками.
Семейство было в восторге и разразилось дружными
аплодисментами. Учуяв, что стою на верном пути, я грянула удалую «Гоп со смыком
— это буду я». Опус удостоился продолжительных оваций. Я поняла, что
понравилась им и могу обратиться с просьбой. Вот только не знала, каким образом
разъяснить, что хочу избавиться от проклятой веревки, превратившей в сиамских
близнецов нас со стулом. Из французского помнила я лишь «о-ля-ля» и «па-де-де».
Кстати, последнее весьма символично для нас со стулом, ведь па-де-де в
буквальном переводе с французского — танец вдвоем. Пришлось заменить
количеством качество: я произнесла то, что знала, но несколько раз подряд — для
убедительности. И снова сорвала овации. Семейство, чувствовалось, неплохо
проводит время.
Меня это начало раздражать. Я опять попробовала вступить в
контакт и объяснить, для чего так старалась. Попробовала и прозрела:
оказывается, не зная языка и не имея свободы рук, человек, по сути, лишается
коммуникабельности. Точнее, коммуникабельность-то у меня была, да еще какая, но
плодов она не принесла. Глаза французов струили скуку и ожидание, и началось
это с ними сразу же, как я перестала дрыгаться и вопить.
Когда они окончательно приуныли, я пришла в ярость и стала
зверем бросаться на них. Вот тут французы оттянулись по полной программе. Они
то убегали, то возвращались и дразнили меня, как собаку. Я выдохлась, легла на
бок и зарыдала. Французы отметили это событие сумасшедшими рукоплесканиями,
бросили мне деньги и, шумно обмениваясь впечатлениями, погрузились в свой
дешевый «Пежо». На прощание (уже из машины) мне махали руками и посылали
воздушные поцелуи. Это было ужасно. Это был полный провал.
Я с ненавистью смотрела им вслед и ругала свою дырявую
память. Она не хотела мне возвращать то, что я когда-то наивно доверила ей,
пусть и в малом количестве: каких-нибудь десять-двадцать французских слов — и я
спасена. Но память капризничала.
Заслышав шум приближающегося автомобиля, я воспряла. Решила
на этот раз не лениться, а скакать и орать энергичней, продуманней и спокойней,
чтобы было видно, что я человек трезвый, интеллигентный и здравомыслящий.
Исполняла лишь Марсельезу, но с огромным достоинством. Но и эти французы,
очарованные моим выступлением, тронулись в путь, осыпав меня деньгами.
