— Как я могу догадаться, ты тоже не из долбаных патриотов.
— Да тут, в общем-то… — Вилл пожал плечами. — Я просто спросил себя: будь этот лагерь под моим управлением, не захотелось бы мне подсадить в такую вот группу своего информатора?
Карлик негодующе фыркнул. Рыжий, со смуглым лицом, он явно принадлежал к так называемым «ржавым» карликам.
— Ты подозреваешь нашего любимого коменданта в применении неэтичных методов? Услышь такое сам Безногий, он бы от обиды нажрался в хлам.
— Я просто думаю, что кто-то у него здесь есть.
— Ха! В этой палатке нас было десять. По моему личному опыту это значит, что стукачей но меньшей мере двое. Один за деньги, а другой потому, что вот такое он говно.
— Ты циник.
— Я отбарабанил срок. И теперь, выйдя на свободу, я по возможности стараюсь не распускать сопли и все время держать топор под рукой, сечешь? Ну пока, еще увидимся.
Он повернулся и пошел прочь.
Вилл тут же бросил сигарету на землю — первая в его жизни, она должна была, по его глубокому убеждению, остаться и последней — и отправился на поиски Эсме.
Эсме вписалась в лагерь для перемещенных лиц не только легко, но и с полным восторгом. Она с ходу становилась вожаком любой детской компании, ее обожали все взрослые, с ней любили играть все старушки. Она часами пела песни лежачим пациентам лазарета и играла в любительских спектаклях. Посторонние несли ей свои старые кимоно, расклешенные брюки и юбки с фижмами, чтобы забавной малютке было во что вырядиться на маскарад, и решительно пресекали каждую ее попытку прогуляться по дороге, проходившей в опасной близости от Провала. Она свободно могла себя прокормить — конфетка здесь, кусочек там, — просто бегая вприпрыжку от палатки к палатке и бесцеремонно любопытствуя, чем это заняты ее обитатели. Вилл знал, что за ней постоянно приглядывают десятки любящих глаз, и это сильно упрощало ему жизнь. Теперь же половинка разломанного шиллинга, постоянно лежавшая у него в кармане, вела его прямо к своей сестричке, безжалостно продырявленной, чтобы продеть тесемку, и висевшей у Эсме на шее.
Эта красотка играла с дохлой крысой. Эсме где-то раздобыла фельдшерский рябиновый жезл, все еще хранивший остатки живительной энергии, и теперь пыталась вернуть крысу к жизни. Уставив жезл на крошечный трупик, она победительно возгласила:
— Восстань! Живи!
Лапки крысы судорожно дернулись и зацарапали землю. Яблочный имп, стоявший по другую сторону крысы, разинул от удивления рот.
— Как ты это сделала?
Глаза у него были большие, как блюдца.
— Я предприняла, — начала Эсме, — оживление архипаллиума, он же рептильный мозг. Архипаллиум является древнейшей, примитивнейшей частью центральной нервной системы и контролирует мускулы равновесия и функции вегетативной нервной системы. — Она выписала жезлом над крысиной головой замысловатую кривую. Судорожными рывками, как марионетка, управляемая неопытным кукловодом, крыса поднялась на ноги. — Теперь тепло достигло ее палеопаллиума, который отвечает за инстинкты и эмоции, за драки, за бегство от опасности и сексуальное поведение. Заметьте, что крыса физически возбуждена. Далее я получу доступ к миндалевидной железе, ее центру страха. Это даст…
— Эсме, брось ее сейчас же! — тревожно вмешался чей-то голос. Женский. — Ты же не знаешь, откуда она взялась и где была раньше. У нее могут быть микробы.
Девочка расплылась в улыбке, крыса упала и больше не шевелилась.
— Мама, мама!
Из дверей своей палатки озабоченно хмурилась Матушка Григ.
В лагере было нечто вроде округов, образованных более-менее в соответствии с прежним местом жизни беженцев, поселившихся в них; у администрации лагеря возникали когда-то планы искусственно упорядочить его социальную жизнь, но планы эти она давно позабросила. Вилл и Эсме жили в квартале «Ж», куда попадали все те, кто был вроде и не к месту в прочих кварталах, — изгои, нелюдимы и те, у кого, как и у них самих, не было здесь единоплеменников. Как-то так вышло, что Матушка Григ стала тут чем-то вроде мэра: сурово отчитывала лентяев, хвалила трудолюбивых и была неиссякаемым источником все новых и новых планов по обустройству отведенного им участка. Через два дня на третий она вершила суд, куда просители приходили с мелкими склоками и жалобами, разбираться в которых комендант считал ниже своего достоинства.
Теперь же она повелительно махнула дубовой палкой, помогавшей ей при ходьбе:
— Иди сюда. Нам надо кое-что обсудить, — и добавила, обращаясь к Виллу: — И ты, внучек, тоже.
— Я?
— Что, с соображением слабовато? Да, ты.
Вилл последовал за ней.
Войдя в зеленый полумрак палатки, Вилл с удивлением увидел, что изнутри та гораздо больше, чем выглядела снаружи. Сперва ему показалось, что опорных кольев невероятно много, но потом, когда глаза попривыкли, стало видно, что это не колья, а стволы деревьев. Мимо пропорхнула птица, другие птицы чирикали где-то в кустах. Высоко над головой висело что-то, что никак уж не могло быть луной.
Утоптанная тропка вывела их на прогалину.
— Садись. — Матушка Григ села сама и взяла Эсме себе на колени. — Ты когда последний раз расчесывала волосы? Сплошные колтуны, ужас какой-то.
— Я не помню.
— Так, значит, это ты отец Эсме? — Матушка Григ критически оглядела Вилла. — Немного помладше, чем можно бы ожидать.
— В общем-то, я ее брат. Эсме вечно все путает.
— Уж это точно, от этой паршивки никогда не дождешься прямого ответа. — Она достала из сумочки гребенку и принялась безжалостно драть лохмы Эсме. — Не ерзай, не так уж это и больно. А сколько ей лет? — Матушка Григ вскинула на Вилла внимательные голубые глаза, будто видевшие его насквозь. И добавила, когда он замялся: — Она старше тебя?
— Она… не знаю, может быть.
— А-а, значит, я не ошиблась.
Матушка Григ низко опустила голову, деревья задрожали и немного расплылись, воздух наполнился запахом горячего брезента. На мгновенье показалось, что они сидят в такой же, как остальные, палатке с деревянным полом и шестью койками, возле каждой из которых стоит тумбочка. Затем лес вернулся. Матушка Григ взглянула на Вилла, по ее щекам катились слезы.
— И никакой ты ей не брат. А теперь расскажи, как ты с ней встретился.
Слушая Вилла, Матушка Григ промокала слезы бумажным носовым платком.
— А теперь послушай меня ты, — сказала она, когда рассказ был закончен.
У нее на коленях Эсме опрокинулась на спину и беспечно улыбалась, старушка гладила ее по щеке.
— Я родилась в Гробосвечной Пустоши, деревне ничем не примечательной, кроме того, что на ней лежало проклятье. Или мне так просто казалось, потому что все там шло пропадом. Отец мой умер, а мать куда-то сбежала, когда я была еще совсем крошечной. Так что растили меня «всем миром», как у нас говорят. Меня передавали из дома в дом, сквозь нескончаемый строй недолгих сестричек, братьев, мучителей, защитников и друзей. Когда я подросла, кто-то из них стал мужем или любовником, и они тоже были недолгими. Все текло, просыпалось сквозь пальцы: предприятия лопались, трубы тоже, кредиторы забирали мебель. Моей единственной надеждой были мои дети. Какими милыми они были, какими хорошими! Я любила их каждой долькой своего существа. Ну и как же, ты думаешь, они мне отплатили?
