Время от времени я замечала, как они переглядываются. Ясно,
что они понимали, как я несчастна, и уже почти созрели, чтобы спросить, что
случилось.
С одной стороны, мне хотелось им все рассказать: выложить
разом всю историю, а потом выплакаться в их объятиях. А если это проявление
моей незрелости, то и наплевать. Меня волновало другое — если я расскажу им
правду, им придется сообщить обо всем миссис Бетани, а я не верила, что миссис
Бетани не прицепится потом к Лукасу и не испортит ему жизнь.
Так что ради Лукаса я молчала.
Может, так оно и тянулось бы все каникулы, если бы не
следующий снегопад за два дня до Рождества. Этот оказался обильнее предыдущего,
он укутал землю тишиной, мягкостью и голубовато-белым блеском. Я всегда любила
снег, и один его вид, сверкающий и безупречный, вырвал меня из депрессии. Я
надела джинсы, ботинки и самый теплый зеленый свитер из толстой пряжи. Надежно
приколов брошь к отвороту серой куртки, я сбежала вниз по лестнице и вышла на
улицу, не сомневаясь, что промерзну насквозь. Оно того стоило — зато я первой
оставлю следы во дворе школы и в лесу. Но за дверью поняла, что такая мысль
пришла в голову не только мне.
Балтазар улыбнулся мне над теплым красным шарфом.
— Я сотни лет провел в Новой Англии, но до сих прихожу в
волнение при виде снега.
— Я знаю, что ты чувствуешь. — Наши отношения по-прежнему
оставались натянутыми, но из вежливости я предложила: — Пойдем вместе.
— Да. Пойдем.
Сначала мы в основном молчали, но молчание не казалось мне
тягостным. Снег и розовато-золотой свет зари словно требовали тишины, и нам
обоим не хотелось слышать что-нибудь более громкое, чем хруст снега под ногами.
Мы пересекли школьную территорию и углубились в лес — тем же путем, что шли в
ночь Осеннего бала. Я глубоко вдыхала и выдыхала, и легкий сероватый парок клубился
в зимнем воздухе.
У Балтазара в уголках глаз появились морщинки, словно он
чему-то радовался. Я подумала обо всех тех столетиях, которые он уже прожил, и
о том, что он так и не нашел себе пару.
— Можно задать тебе личный вопрос?
Он моргнул, удивившись, но, похоже, не обиделся.
— Конечно.
— Когда ты умер?
Вместо того чтобы ответить мне сразу же, Балтазар молча
сделал еще несколько шагов, вглядываясь в горизонт, и я подумала, что он
пытается вспомнить, какой была его жизнь раньше.
— В тысяча шестьсот девяносто первом.
— В Новой Англии? — уточнила я, вспомнив его слова.
— Да. Собственно, недалеко отсюда. В том же городке, где
вырос. Я уезжал из него всего несколько раз. — Взгляд Балтазара сделался
отстраненным. — Один раз в Бостон.
— Если это тебя расстраивает...
— Нет, все нормально. Я очень давно не говорил о своем доме.
Голодная ворона взгромоздилась на ветку куста остролиста,
черная, блестящая, и начала клевать ягоды. Балтазар внимательно наблюдал за
птицей, возможно, чтобы не смотреть мне в глаза. Что бы он ни собирался
рассказать, было понятно, что это будет для него сложно.
— Мои родители осели здесь давно. Они прибыли не на
«Мэйфлауэре», но не намного позже. Сестра Черити
[3]
родилась во
время путешествия и увидела землю, когда ей исполнился месяц. Говорили, что это
и сделало ее непостоянной — то, что она не была корнями привязана к земле. — Он
вздохнул.
— Черити. Ведь это пуританское имя, да? — Кажется, однажды я
встречала его в книге, но не могла себе представить Балтазара, одетого как
пилигрим во время карнавала на День благодарения.
— Старики сказали бы, что мы относились к набожным людям.
Нас допустили к членству в церкви только из-за... — Должно быть, у меня на лице
отразилось смущение, потому что он рассмеялся. — Древняя история. По всем
современным стандартам моя семья была очень религиозной. Родители назвали
сестру в честь одной из добродетелей. Они верили в эти добродетели, как во
что-то настоящее, к чему можно прикоснуться, просто далекое. Мы так верим в
солнце или в звезды.
— Если они были такими религиозными, почему назвали тебя
таким сомнительным именем — Балтазар?
Он взглянул на меня.
— Балтазаром звали одного из трех волхвов, принесших дары
Младенцу Христу.
— Ой.
— Я не хотел, чтобы ты чувствовала себя неловко. — Широкая
ладонь на минуту легла на мое плечо. — Сейчас детей этому почти не учат, а в те
времена об этом знали все. Мир сильно меняется. Трудно идти с ним в ногу.
— Должно быть, ты по ним очень скучаешь. В смысле по своей
семье. — Все это казалось таким неправильным.
Каково это — не видеть своих родителей или сестру несколько
веков, как Балтазар? Даже представить себе невозможно, как это, должно быть,
мучительно.
(«Каково тебе будет, если ты двести лет не сможешь видеть
Лукаса?»)
Невыносимо даже думать об этом. Я снова сосредоточилась на
Балтазаре.
— Иногда мне кажется, что я слишком сильно изменился, и мои
родители вряд ли узнали бы меня. А сестра... — Он замолчал и покачал головой. —
Насколько я понимаю, ты спрашивала, как все изменилось с тех пор. Вещи
меняются. Только мы не меняемся, Бьянка. Это самое ужасное — и единственная
причина, почему люди здесь ведут себя как подростки, хотя им уже по много сотен
лет. Они не понимают ни себя, ни мир, в котором живут. Что-то вроде
бесконечного взросления. Не так уж это весело.
Задрожав от холода и от мыслей о ждущих меня впереди годах,
десятилетиях и столетиях, изменчивых и неясных, я обхватила себя руками.
Мы шли дальше. Балтазар углубился в свои мысли, а я в свои.
Мы выбивали ногами небольшие снежные вихри, оставляя следы на девственном белом
снегу. Наконец я собралась с силами и задала Балтазару вопрос, который меня
по-настоящему волновал:
— Если бы ты мог вернуться назад, ты забрал бы их с собой?
Свою семью?
Я думала, он скажет «да», что сделал бы все что угодно, лишь
бы они были с ним. Я думала, он скажет «нет», что не смог бы заставить себя
убить их, не важно, ради чего. Любой ответ многое сказал бы мне о том, как
долго длится скорбь, как долго мне придется страдать из-за того, что я потеряла
Лукаса. Но не ожидала, что Балтазар внезапно остановится и посмотрит на меня
сурово.
— Если бы я мог вернуться, — произнес он, — я бы умер вместе
со своими родителями.
— Что? — Меня так потряс его ответ, что больше ничего не пришло
в голову.
Балтазар подошел ко мне ближе и дотронулся до моей щеки
рукой в кожаной перчатке. Его прикосновение не было любящим, как прикосновение
Лукаса. Он пытался что-то пробудить во мне, заставить меня понять.
