Она готова была смеяться. Все ушло – усталость, беспомощность, боль, тоска. Были легкость и ярость, а может быть, это ярость создавала ощущение легкости.
– Все врешь. Кто донес тебе?
– Если им удастся прикончить твоих, они подойдут к Южным воротам и зажгут их. Твои пока еще держатся. Но хватит их ненадолго – там, у разрушенной часовни. – И торжествующе: – Ты здесь, а их перережут, как свиней!
– Ты что, ведьма?
– Нет, – хрипло сказала она. Ей и в голову не пришло бы сейчас ответить иначе. – Но иногда я могу. Видеть. Вот так. – Тем не менее она не хотела отрицать своих способностей, ибо только они могли в эту минуту спасти ее, а он сразу поверил. О, он, безусловно, верил в ведьм.
– Значит, ведьма, – процедил он. Шагнул к двери, обернулся. – Если соврала – умрешь.
В дверях он бросил на нее последний взгляд, словно проверяя.
Но она стояла выпрямившись, спокойная, уверенная, и страха больше не было в ее глазах.
Однако стоило двери захлопнуться, силы вновь покинули ее. Уверенность тоже. Она села, уронив голову на руки. Ей было плохо. Навалилась страшная усталость, знобило, трясло. И тошнило так, словно насилие, которого удалось избежать, совершилось в действительности. Мир подернулся пеленой отвращения, которая застилала и разум. Твердо понималось лишь одно: «Не сдамся». Она еще не знала, как, но не сдастся.
Потом с ней случилось то, что могло бы показаться невероятным. Она заснула. И сон, который ей привиделся, был странен. Она стояла на городской стене, опоясывающей чужой город с причудливыми разноцветными башнями, а под стеной было море, которого она никогда не видела. Стоявший рядом белобородый старик в чужеземной одежде что-то говорил ей, а она отвечала. И продолжалось это долго, и разговор, видимо, был важен, но Карен не знала языка, на котором она во сне беседовала со стариком, и потому ни слова из этого разговора не поняла.
* * *
Открыв глаза, она увидела свет в оконце. Белый свет, белый снег снаружи. Она придвинула стол к окну, влезла, собрала, дотянувшись до карниза, две пригоршни снега и умылась. И тут услышала лязганье ключа. Мгновенно спрыгнула, приготовилась обороняться. Но это был не Торгерн, а его телохранитель, тот самый черноволосый парень.
– Привет, – сказал он так просто, будто они сто лет дружили.
Он смотрел на нее с любопытством, она – настороженно. Что ему нужно? Может, он вчера подслушивал или Торгерн ему о чем-то сказал? Нет, похоже, он просто пришел проверить, все ли с ней в порядке. Удостоверившись, что это так, он сказал:
– Слушай, тебя ведь вроде не кормили? – И, не дав ей ответить, со словами «Погоди немного» выскочил. Вернулся он действительно очень быстро. В руках кувшин, покрытый лепешкой и ломтем ветчины. Поставил на стол рядом с потухшей плошкой. – На, поешь.
Голодать было пока ни к чему.
– Это он велел принести?
– Нет. Он еще не вернулся. Я сам.
Она села, откусила от хлеба с ветчиной.
– Ишь ты. А если хозяин узнает про твое самовольство?
– Я ему сам скажу. Нельзя морить человека голодом.
– Не боишься? – Отхлебнула из кувшина. Слабое просяное пиво. Поморщилась – не любила пива.
– Нет. Он добрый, он поймет.
– Так. Тебя как зовут?
– Измаил.
– Ага. Ты, Измаил, дурак или притворяешься?
Он не обиделся, может быть, и не понял.
– Ты зря насмехаешься. Он великий человек, таких еще не бывало, люди за ним везде пойдут. Правда! Он ничего не боится, ничего. Будь перед ним врагов хоть в десять раз больше, чем у него, он все равно пойдет в бой и всех победит. А к слугам своим он щедр и дает им золото, и запястья, и…
– Рабов, – заключила она. Этот перечень был ей знаком, но в словах телохранителя звучало не заученное верноподданническое восхваление. Он говорил искренне.
Молодой парень. Чуть выше среднего роста. Черные блестящие глаза, худое смуглое лицо. Силен, ловок, неглуп. И вот – на тебе!
– Ладно, Измаил. Забери это. – Отодвинула кувшин. – И не берись проповедовать. У тебя не получается. Лучше скажи, что за шум во дворе?
Она давно уже прислушивалась к доносящимся издалека голосам, но не разбирала, что там.
– А-а. – Он засмеялся. – Значит, наши уже вернулись. Гонец прискакал на рассвете. Знаешь, вчера отряд Элмера напоролся на противника. К Южным воротам шли, а посты прохлопали. И быть бы им битыми, но князь вовремя подоспел. Говорят, славная была драка, жаль, что меня там не было! Тебя оставил стеречь. А теперь я пошел, я при нем должен состоять.
Сообщение Измаила было важно. Хотя она и без того знала, что не ошиблась. Значит, он опять победил на этот раз! И, спасая себя, она поневоле спасла и убийц, тех, кто грабил город. Да, но если бы она этого не сделала, город ожидал бы новый налет, новые жертвы… Она поступила правильно. И когда он придет, разговор пойдет уже по-другому. А он придет. Скоро придет.
Он пришел. Сел на стол, уставился на нее. Нет, глаза у него были, конечно. Настолько же светлые, насколько у нее темные. Ледяные глаза.
– Ты знала.
– Я же сказала тебе.
– Там и вправду была часовня… и роща. Ты видела?
– Зачем повторять?
– А сейчас что ты видишь?
– Тебя. Больше ничего.
– Не прикидывайся! Как это у тебя получается?
– Бывает по-разному. Это не от меня зависит.
– От кого же?
– Не знаю. Находит. Само.
Он слушал с жадностью, но это была не та жадность, что вчера. Он страшно суеверен, а суеверие – великая сила. Большая, чем вера.
– Ты видишь только то, что происходит сейчас?
– Не всегда. Разное.
– А то, что будет?
– Иногда. Если сила найдет.
– Значит, ты можешь предвидеть судьбу?
– Свою – нет. Так положено.
– Почему?
– Сила уйдет.
– А чужую?
– Чужую случается.
– А мою?
– Твоя судьба еще не совершилась. – Она произнесла это сразу, не задумываясь, а он не переспросил, видимо, согласный с этой формулой.
– А если приказать тебе увидеть?
– Бесполезно. Когда откроется, тогда и увижу.
– А если врешь?
– Я всегда говорю только правду, – с глубочайшей серьезностью сказала она. – Мне иначе нельзя.
– А порчу… грозу… ураган – можешь наслать?
– Ты слишком много хочешь знать.
По выражению ее лица было видно, что больше она об этом ничего не скажет. Он смотрел на нее. От ночного наваждения не осталось и следа. Она была безобразна. Он не понимал, как мог желать это хилое тело, почти лишенное плоти. И ни один мужчина не может. Узнал бы кто – высмеют же! И если такое было вчера, то значило только одно.
