«Бесполезно. Потому что он глух ко всему, что не от него исходит. Я могу орать ему в самое ухо, он не услышит».
– Хватит, поговорили. Я ухожу.
– Но мы скоро увидимся.
– Да.
Внизу, под лестницей, ее поджидали Флоллон и Катерн. Подслушивать они опасались и теперь нетерпеливо подскочили.
– Ну, как?
Не глядя на них, она сказала:
– Если бы кто знал, как здесь нужна Линетта.
– Кто?
– Ну, госпожа Линетта, коли так угодно. Только как ее сюда заманить?
– А епископ?
– Что епископ? Он здесь не поможет. Может, он и рад бы, да не выйдет. Хорошо, если не будет мешать.
И, не прощаясь, она зашагала к себе. Они ее не интересовали. Они тоже не могли помочь. Как нужна здесь Линетта. Это помогло бы разрешить политический узел. И – Карен не хотела лгать себе – Линетта нужна была ей из чувства самосохранения. И верно – ни слова не было сказано. О чем? Конечно, ему не надо было говорить. Она знала. Короче, все снова сходилось на необходимости этого брака. Дело даже не только и не столько в личном отвращении. Эта дурацкая, нелепая, никчемная страсть путала все в продуманном порядке действий. Следовало развернуть его в нужную сторону и ткнуть мордой туда, куда надо. И сама Карен не может прилагать излишних усилий, потому что… потому что помешает само ее присутствие. Вот тоже задача. Присутствовать, не присутствуя. Ну, на эту приманку я не попадусь.
В следующем переходе вынырнул отец Ромбарт с прижатыми к груди руками.
– Я только что видел его преосвященство, – торопливо сообщил он. – И он хорошо отозвался о тебе, хотя, как он сказал, раньше слышал о тебе одно лишь дурное. Но, если помыслы устремлены к высшему, Господь не оставит тебя. Ибо сказано: «И если будут грехи ваши, как багряница, как снег убелю».
– Вот этого я никогда в Писании не понимала. Как может алое стать белым? Кровь – снегом?
– Это может сделать один лишь Бог.
– И один лишь Бог может это понять. И он очистит нас от грехов, только если мы сами захотим быть чисты. Разве не так?
– Как можно не хотеть очиститься от грехов?
– Ты живешь здесь – и спрашиваешь меня об этом?
Она вернулась к себе в пристройку, и на нее глянули две пары глаз – черные и голубые – и снова склонились работе. Бона усердно толкла пестиком в ступке. Магда шила. Они предпочитали работать здесь, а не у себя, независимо от присутствия Карен, если она им разрешала, конечно. Она кивнула девушкам, расстегнула плащ, бросила его на постель. Вон там, где Бона стучит пестиком, сидел Торгерн, уронив голову на руки.
Она прошла в меньшую комнату, которая служила главным образом кладовой. Там же стояла бочка, в которой можно было мыться, но сейчас она мыться не собиралась, стояла, оглядываясь на свисающие пучки трав, на узкое окно под потолком. Она не случайно сказала как-то Торгерну о доме. Уже полгода она жила, тщательно вглядываясь в окружающую жизнь и одновременно не замечая ничего внешнего. Это был не ее дом, не ее город, не ее страна. Несмотря ни на что – не ее.
А ведь это, наверное, плохо – не замечать, среди каких вещей люди живут, кто во что одет, только общее, только суть.
В комнату тихо вошла Бона.
– Я закончила.
– Хорошо. Отдыхай. И Магда может отдыхать.
– Может, лучше дашь нам урок?
– Урок будет. Но попозже.
Карен знала, что однообразие угнетает, и перемежала занятия лекарским искусством рассказами, большей частью почерпнутыми из книг отца – длинные сложные истории, сочиненные учеными римлянами и греками, – о человеке, колдовством превращенном в осла, о разлученных влюбленных, о мудреце Аполлонии Тианском или о походах Александра и Цезаря, покоривших многие страны, но не сумевших сохранить собственной жизни; или это были темные путаные предания истории их родного полуострова – об огромных крепостях, построенных римлянами в Вильмане и долинах Энола, о погибшем бесследно королевстве Агелат, о войнах Сантуды, о стране Желтой Гадюки и ее злой королеве… В сущности, это тоже были уроки, не менее важные, чем медицина. Знания, которые получали Бона и Магда, не были тайными, но в мире сохранилось так мало знаний, что даже эти помогут им возвыситься – по крайней мере в собственных глазах.
К вечеру снова появился Измаил. Он принес довольно объемистый сверток.
– Вот. Завтра охота.
– Какая еще охота? Ни на какие охоты я не езжу.
– Ничего не знаю, а он велел тебе быть. Здесь одежда. Я на глаз прикинул – должна подойти. На конюшню приди пораньше, та кляча, на которой ты раньше ездила, никуда не годится, подберу получше.
Она подумала, кивнула.
– Ладно. Передай, что я поеду.
В свертке оказались рубаха, куртка, штаны, сапоги (где взял? с кого снял?), и все это было перетянуто ремнем с бронзовой пряжкой. Она переоделась, и впервые в жизни ей захотелось посмотреть на себя. Ну и вид, должно быть! Лошади разбегутся! Усмехнувшись, она провела лезвием ножа по волосам, еще замаранным ненавистным прикосновением. В самом деле, что ли, обрезать? Волос, честно говоря, было жалко. Вот была бы на свободе – волос бы не пожалела. Кажется, у римлян был обычай приносить волосы в жертву по обету… Ладно, там посмотрим. Она начала заплетать косу потуже. Однако к чему вся эта затея? Или он решил, что теперь я должна присутствовать везде – раз в совете, то и на охоте? (Надо будет проткнуть еще дырки в этом ремне, а то свалится, чего доброго.) Скорее всего так оно и было. И все-таки мысль о завтрашней охоте претила ей. Во-первых, бесполезная трата времени. Во-вторых, развлечение из убийства. К тому же выставляться напоказ в мужской одежде да часами трястись в седле до одури…
Но вопреки ожиданиям она не устала. Впервые на воле после сидения взаперти. Кажущаяся свобода – и такая тоска по свободе настоящей, режущая, разрывающая грудь… или это свежий воздух рвет легкие… ветер погони…
Они были в лесу, а она так устала видеть только камни крепости да еще небо над ними. Скачка, остановка, топтание на месте, кружение по лесу, снова скачка, но ей не было никакого дела, она мчалась бесцельно, свободная даже от азарта, с пустыми руками.
Измаил – а он все время был рядом – заметил это. Он подъехал к ней.
– Ты без оружия?
Она молча показала ему обе руки.
Он протянул ей короткое копье – такими были вооружены многие охотники. «Ничего не понял». Но объяснять ничего не стала.
– Без оружия? На кабаньей травле? Не испугаешься?
– Погляди кругом. Я и так среди кабаньей стаи. Разве я боюсь?
Измаил был обескуражен.
– Послушай, это все отличные люди, за что ты их не любишь?
– Моя любовь отдана тем, кто в ней действительно нуждается.
