Выдумка была удачной. Черный вдовий платок многое объяснял. Неожиданный переезд, стремление к одиночеству, седую прядь, случайно выбившуюся на лоб. «К тому же, — усмехалась она наедине с собой, — я и в самом деле в трауре. Я похоронила Странника».
Уладив дела с покупкой дома, Адриана зажила тихо и уединенно. Трижды в неделю приходила к ней одна бедная женщина убирать и готовить. Заходила также и сваха, но ей дали понять, что ее визит прежде времени. Полное отшельничество могло бы вызвать лишние толки, и поэтому изредка Адриана посещала церковь и другие места, появление в которых не казалось предосудительным. Неизмеримо же большую часть времени она проводила дома и в одиночестве, благо спешить теперь было некуда. И то — приходилось заново учиться ходить, говорить, смотреть, держать голову, внимательно следя, чтобы ничто из прежней жизни случайно не проскользнуло в обращении. Как Странник был незаметен на своем месте, так должна была стать незаметна в своей среде и Адриана. Пока что ей это удавалось. Когда она проходила по улице в черном своем плаще и платке, в шапке из седой лисы (подробность, приводящая ее в состояние мрачного веселья), никто не таращился и не оборачивался. Женщина как женщина.
Но, сказать по правде, все эти опасения, хитрости, уловки были жалкой попыткой обмануть самое себя, создать видимость того, что она все-таки занимается делом. В действительности ничего ей делать не хотелось. После того как Адриана получила возможность самой распоряжаться собой — а мысль об этом, бывало, выводила ее из самых тягостных состояний души, — ей овладела полная апатия. Что бы она ни говорила, но раньше цель у нее была — то самое, пресловутое «когда все кончится». И все кончилось. И стремиться стало некуда. А новой цели она еще не нажила. Она оправдывалась тем, что слишком устала, что у нее нет сил для новых предприятий, что она еще успеет, а пока нужно отдохнуть и собраться с мыслями… и мучила ее тоска по всему, что она оставила в прошлой жизни — нелепая тоска, ведь она ушла добровольно. Тоска эта сама собой сложилась в песню:
Нет, не найти мне дороги,
Чтобы вернуться сюда.
Не задержусь на пороге.
Я ухожу навсегда.
Всякое в жизни бывало.
Прежняя ноша, прости!
Встречу, чего не искала,
То, что ищу, — не найти.
Нелепость содержания удивляла ее настолько, что заставляла забыть, что она первый раз в жизни почувствовала потребность сочинить стихи. Куда вернуться-то? Дома у нее не было. А раз не было дома, не было и порога. Глупо, одним словом. И все равно пела, бормотала, благо слышать никто не мог. И только она заставила себя немного привыкнуть к такой жизни, только все наладилось… послезавтра!
Бежать? Скрыться в Нижней Лауде, где-нибудь еще? Или закрыться в доме, запереть ставни и не высовываться наружу, пока все не кончится? Дернул же черт купить дом вблизи собора, мало ли кого из них может занести на эту улицу!
А Вельф? Ее всю передернуло от ужаса. Он, правда, не должен приехать, да вдруг возьмет и передумает!
Голова стала совсем пустой, страх ее достиг высшей точки, дальше уж идти было некуда. Ну нет! Она так просто не проигрывает. Сколько раз гибель казалась неминуемой, и все равно она спасалась. Причем только раз спасение можно было счесть случайным — последний. Это — да, Бог спас. Но Адриана всегда придерживалась мнения, что Бог помогает тому, кто сам себе помогает. Не чудо выманило Генриха Визе из кольца охраны и направило его на нож убийцы, не чудо провело ее сквозь каменные стены орденского замка, все это сделала она сама. Точнее, это сделал Странник… Безусловно, он и здесь бы что-нибудь придумал. Но Странника не было. Никакого. Ни оборванца, бредущего по зимнему лесу в неизвестность, ни лазутчика с кинжалом и печатью, ни солдата, летящего в бой на рыжем Кречете. Круг замкнулся — Адрианой. Она добровольно отказалась от Странника, и воскресить его — значит изменить себе. Нет уж, придется обойтись своей головой.
А чего тут думать-то? Запрусь — и все. Заболела. Выйти не могу. В конце концов, кому какое дело до бедной вдовицы с ее хворями? А навела на эту мысль болтовня в лавке… И они, между прочим, могут засвидетельствовать, что мне стало плохо и я жаловалась на головную боль… А на кой черт мне понадобились свидетели? Совсем рехнулась от страха. Ничего не будет.
В дверь замолотили. Адриана мигом вскочила. Рядом со связкой ключей на поясе — ножны. Спокойно, спокойно… Она неслышно прокралась в прихожую и глянула в проделанный собственноручно глазок. Глубоко вздохнула. Это же Ленк из лавки. И точно рехнулась. Крикнула:
— Эй, добрый человек, сейчас открою!
Накинула платок — негоже показываться людям простоволосой. Отодвинула задвижку и тут же отступила, кашляя и зажимая рот кулаком. Парень вынул из-под мышки отрез, обернутый холстиной, протянул ей:
— Вот… прислал.
— Говорила же я ему — к чему спешить? Да и простыла я, похоже, и не скоро мне обнова понадобится. А ты войди в дом, — опять кашлянула, — сядь на лавку. Сейчас деньги вынесу. На-ка вот, глотни пива.
Он пил, причмокивая и отдуваясь. Адриана положила деньги на стол. Он отставил кружку и сгреб монеты в кулак. Сообщил:
— А я шел — видел их.
— Кого?
— Ну, не тех знатных сеньоров, конечно… Военную охрану. Всадников триста. Хорошо, что улицу успел перебежать, а то застрял бы надолго. А холодно, метет… Неужто и в праздник так будет? По мне уж лучше мороз, но чтоб тихо, чем так, правда, ты как думаешь?
Машинально она отметила, что коренной лауданец сказал бы: «Не думаешь ли ты». Ленк был с юга, и, хотя жил в Лауде уже третий год, склонность местных жителей к сослагательному наклонению ему не привилась.
Так как она не отвечала, Ленк вопросительно посмотрел на нее, склонив голову набок.
— Ну, что уставился? Болею я, трудно мне с тобой разговаривать. Деньги ты получил? И ступай.
И, не зажигая свечи, она пошла к двери. Ленк затопал за ней, продолжая говорить:
— Эх, хозяйка, что за люди! И жизнь у них, верно, не такая, как у нас, — я не про простых говорю, которые на своих двоих топают, а про настоящих, у которых и конь, и латы, и полное довольствие от сеньора… Хоть бы денек так пожить…
Ему явно хотелось еще поболтать на пороге, но Адриана прервала его, открыв дверь:
— Хватит языком чесать! Гляди, как темно стало. Нападут еще на улице, а ты с деньгами. Так что дуй поскорей.
Ленк запахнул куртку и рысцой побежал по улице. Адриана еще некоторое время смотрела в черный проем, в котором крутилась метель.
«Только бы до весны дотянуть… Да и сейчас, кабы не холода… Чужие страны мне ни к чему. Поселюсь где-нибудь в лесу, как Нигрин», — думала она, охваченная внезапным приступом мизантропии, но тут послышались чьи-то шаги по снегу, и она с грохотом захлопнула дверь и заперла ее на все задвижки. Проверив, заперты ли ставни, она рассудила, что на сегодня сделано достаточно, и улеглась спать. Против ожидания, заснуть ей удалось без особого труда, однако сам сон был дурен. Она проваливалась куда-то среди града рушащихся сверху камней, дна все не было, увернуться от ударов — никакой возможности, она тщетно искала опоры и не находила, продолжала падать в неостановимом грохоте, орала от ужаса, захлебывалась криком, но грохот камней заглушал все — она не слышала собственного голоса. Сон был так явственен, что, проснувшись, она испугалась — уже в действительности, — не начался ли бред и не возвращается ли болезнь. Нет, она чувствовала себя вполне здоровой, если не считать несколько учащенного сердцебиения. «Это каменоломня, — хмуро сообразила она, плеская в лицо водой. — Каменоломня за Рыбьей Челюстью, куда я так и не свалилась. Просто вспомнилось, и на тебе… Во сне ведь все не так, как в жизни…»
