Джаред не думал сейчас, что повторяет слова, услышанные недавно в этой самой комнате.
– Хорошо. Я помогу тебе с ней встретиться.
– Нет, – сказал Кайрел. Он обращался не к Бессейре, а к Джареду. – Вы с вашим учителем Лабрайдом привыкли, что Бессейра вытаскивает вас из всех передряг. Может, у вас есть на то причина, может, это ей нравится, но я не люблю, когда мужчина перекладывает свои заботы на женские плечи. Мне так или иначе нужно быть во дворце. А Бессейре бывать там опасно. Поэтому, если твоя Дагмар не в заточении, как я слышал, – я постараюсь сделать так, что вы увидитесь. Только сам не пытайся во дворец прорваться и шуму не поднимай.
– А ты не пытался дотянуться до нее во сне? – спросила Бессейра. – Раньше тебе это удавалось.
– Пытался. Ничего не выходит… Наверное, тот поединок с Поссаром забрал у меня слишком много сил. Или я делаю что-то не так. Поэтому я пошел сперва к Лабрайду. Но его не было.
– Ты увидишь ее наяву, – сказал Кайрел. – И вот что: может, это хитрость? Она опасается правителя, и не зря. И хочет обмануть его, делает вид, что во всем покорна его воле. Говорят, она получила какие-то владения в Эрде, и ждет возможности туда уехать. А ты бы на Севере к ней присоединился.
Хитрость, обман – все это совсем не вязалось с нравом и поступкам Дагмар. Но подобное объяснение делало таким понятным молчание Дагмар, ее невозвращение из дворца, и настолько оправдывало ее, что впервые за эти черные дни Джаред почувствовал, как слегка разжалась железная лапа, цепко державшая сердце и стало легче дышать.
Наверное, по нему это было заметно, потому что, когда он ушел, Бессейра сказала:
– Умеешь ты людей утешить …
Кайрел промолчал, и она продолжила полувопросом: – А сам-то ты в это не веришь.
– Не знаю. Я и правда видел ее один раз, да и то не обратил внимания. Но если он говорит правду – а так похоже и есть, потому что от тебя я слышал то же самое… Не верю я женщинам, которые равнодушны к нарядам и украшениям. Что-то с ними не так.
* * *
Пока шло следствие по делам принца Раднора и доктора Поссара, столичная знать изрядно приуныла. Причем далеко не все придворные отчаянно припоминали, в каких таких выходках Раднора, направленных против наследника престола они принимали участие, и гадали, что за кара может за этим последовать. В тоску и печаль их повергало предположение, что веселый и утонченный императорский двор превратится в помесь монастыря с судебной палатой. Слишком рьяно взялся правитель за дела, слишком аскетичен, по сравнению с отцовским, был образ его жизни. К тому же он во всеуслышание заявлял, что пока родитель его болен, всяческое веселье неуместно. А Ян-Ульрих, потихоньку слабея, мог протянуть еще годы и годы, на протяжении которых единственным развлечением тримейнцев могли стать церковные процессии и казни. Но конец мая даровал опечаленным придворным утешение. В Новом Дворце опять стали устраивать пиршества, не такие обильные и многолюдные, как прежде, но достойные имперской столицы . С большим размахом был устроен прием представителя герцога Эрдского. И говорили, что скоро будет праздник в императорских садах, чего не случалось с прошлого года… Понимающие люди связывали эти перемены с новой любовницей Йорга-Норберта.
О женитьбе наследника престола на Гарсене Йосселинг еще не было объявлено, но об этом болтали, как о деле решенном. Однако невеста была еще грудным младенцем и могла появиться в Тримейне лет через десять-двенадцать. Никто не ожидал, что Йорг-Норберт проведет эти годы в одиночестве. Другое дело – кого он выберет себе во временные подруги. Предыдущий опыт принца по этой части не особенно вдохновлял.
Новая женщина, по крайней мере, была благородного происхождения, ее родовое имя было известно в империи – и при этом не звучало так громко, чтобы вызвать недовольство. То, что она оказалась вдовой Вальграма, который вовсе не был, как утверждалось раньше, предателем, мало на кого произвело в Тримейне впечатление. Бывший королевский домен – не Эрд, где память о мятеже еще жива и болезненна. Но вдова, одарившая любовью того, кто покарал смертью убийцу ее мужа – в этом было нечто красивое, благородное, напоминавшее о старинных рыцарских добродетелях, как ни мало выказывал почтение к этим добродетелям правитель империи. И за это к ней были заранее благосклонны.
Она редко появлялась на людях и мало говорила – в отличие от прежних фавориток двора. И подобно тому, как госпожа Эльфледа чаще всего рядилось в небесно-голубое, а Бесс – в красное, у этой тоже был излюбленный цвет – белый. Цвет траура и смерти, цвет бездетных женщин, он был приличен знатной вдове, и не казался нарочитым. Но в облике Дагмар Вальграм Имма-и-Ротеланд белизна напоминала не о скучном вдовстве, а о свежевыпавшем снеге ее родного Севера. Льстецы уже начали называть ее Белой дамой Тримейна.
Она этого не замечала. Она вообще не снисходила замечать, что о ней говорили, одним присутствием словно вымораживая возможное злословие. И злословие умолкало.
На торжественном приеме в честь высокородного Арвида Гормундинга госпожа Имма-и-Ротеланд не присутствовала. А вот на празднике в честь помолвки правителя с дочерью герцога Эрдского должна была явиться непременно. И никому это не показалось ни странным, ни непристойным. К тому же тримейнская знать рада была любым признакам того, что весенние грозы, выражаясь поэтическим языком, отошли в прошлое.
Кстати о поэтах. Придворный стихотворец мэтр Ойгель тоже был зван на это празднество. Но он за минувший месяц успел смекнуть, что вкусы при нынешнем правлении поменялись, и не заготовил впрок сладкозвучных пасторалей. Равно и бесконечный свой рыцарский роман отложил н до поры. А читал он в присутствии правителя и канцлера, и госпожи Иммы и многих благородных дворян отрывки из своей новой поэмы «Несчастья знатных дам». Удивительные открытия и свободный полет мысли, явленный в сочинениях Фредегара из Камби, оставались в Тримейне совершенно неизвестны, здесь поэты бывали педантичнее ученых, и Ойгель честно перелопатил Овидия, Вергилия, Сенеку и прочих древних авторов, дабы в звучных строфах воспеть напасти, постигшие некогда Елену, Медею, Дидону, Октавию и прочих древних принцесс. Довольно часто перипетии не приводили к счастливому финалу, однако в утешение слушателям и особенно слушательницам сообщалось, что героини прошлого, несмотря на свою безупречную красоту и прочие достоинства, были закоренелыми язычницами, и не могли надеяться на облегчение своей участи, ибо какую же помощь могут оказать ложные боги? А дамы нынешних времен, буде постигнет их несчастье, черпают силы в молитвах, и ежели молитвы идут от сердца, Спаситель непременно воздаст им…
Йорг-Норберт милостиво отнесся к стихотворцу и одарил его не только похвалой, но и звонкой монетой. Вообще же, мэтр Ойгель со своей поэмой и придворные музыканты – вот и все, что было представлено для публики в качестве увеселений. Никаких жонглеров и плясунов, комедиантов, шутов и звериных поводырей. В этом правитель был непреклонен – пока император нездоров, никаких представлений во дворце не будет. Даже сам архиепископ счел это слишком суровым, и напомнил принцу суждение из «Книги покаяний» о том, что высший разряд актеров, именуемых joculatores, «воспевают подвиги властителей и жития святых, утешают людей в их горестях и скорбях и не совершают бесчисленных непристойностей, подобно плясунам и плясуньям, которые вызывают духов с помощью заклинаний тем или иным способом». Впрочем, настаивать на том, чтобы Норберт изменил свое мнение, он не стал.
