А может, Диниш вовсе не из принципа настоял на своем, – осенило Джареда. Слово «коновал» многое объясняет. Сами комедианты на здоровье, похоже, не жалуются, а зато лошади их нуждаются в присмотре. Что ж, придется припомнить цыганскую науку…
8. Тримейн. Дом с яблоком.
На полке стояли чаша и зеркало. Чаша была серебряной, а зеркало бронзовым, старинным, очень тусклым, Нынешние модницы, узнавшие цену блестящей амальгаме, отвергли бы его с презрением. Лабрайд тоже не смотрел в зеркало, но совсем по другой причине. Он взял в руки чашу, подышал на нее, в задумчивости посмотрел, как выведенные черные геометрические узоры на поверхности покрываются туманом. Только узоры – чередующиеся квадраты, круги, звезды и спирали. Никаких надписей. И только снаружи. Изнутри чаша была гладкой и казалась тем же зеркалом, но вогнутым. Потом он решительно вернул чашу на место, и захлопнул резные дверцы шкафа.
Вызвал слугу и сказал:
– Подавай ужин и ложись спать. Дверь запер?
– Давно уже!
Но, хотя поданная еда стыла, а вино согревалось, Лабрайд не спешил ужинать. Он приоткрыл окно и уселся напротив в кресле, словно любуясь картиной в раме. Законы города Тримейна требовали, чтобы в ночные часы окна запирались ставнями, ради пресечения воровства и разбоя. Но окно кабинета выходило на реку, а всякий знает, что ночной дозор шляться вдоль реки не будет. А те, кто там шляется, не побегут в ратушу с доносом.
Впрочем, они мало что увидели бы. Лабрайд не зажигал огня, и внутри было темнее, чем снаружи. Туман, что колыхался над водой у каменных арок моста ( с этой стороны их было всего две) и черепичные крыши домов и меняльных лавок на мосту, зубцы крепостных стен и мрачная громада Старого Дворца – все в сумерках представало отчетливо и без прикрас, каковые солнечный день способен придавать самому безотрадному зрелищу. Но сумерки заволокла мгла, а мгла сменилась мраком. Светлый прямоугольник окна слился со стеной. Слышно было как внизу, под откосом, дышит и плещется река. И лишь очень тонкий слух мог уловить, как примешался к этим равномерным звукам плеск весла, и как чавкнула мокрая земля у кромки воды. Потом были какие-то слабые шорохи. Через подоконник протянулась рука, затем другая, а через миг в комнате появилась человеческая фигура. Облачена она была во все темное, и в темноте почти неразличима, но если бы горели свечи, то можно было бы разобрать, что экипировку составляют плотная рубаха с капюшоном, надвинутым на лоб, безрукавка из грубой кожи, штаны и короткие сапоги. Аккурат впору ночному вору, привлеченному открытым окном. Однако присутствие в комнате хозяина удивления не вызвало.
– Баловство все это – в окна лазать, – ворчливо сообщила Бессейра. Могла бы и в дверь войти. Что, Мейде меня не знает?
– Ты скрываешься не от моих слуг, – Лабрайд отвечал так, как разговаривают с непослушными, но умными детьми. – Тебя никто не заметил?
– Этим летом немного любителей глазеть на Старый Дворец. А добрые граждане по ночам у реки не гуляют.
– А во дворце?
– Ну, наш подопечный наверняка знает, что меня нет. Но следить пока не пытается. Гордость, понимаешь ли…
– Хорошо. Есть хочешь?
– Это лишнее. Здесь, в Тримейне, пища тяжелая. Еще привыкну пиво пить, растолстею…
– И будешь соответствовать местным канонам красоты. Хватит паясничать. Садись, рассказывай.
– Особо рассказывать нечего. Раднор явился, приволок с собой парочку дружков – барона Нивеля, с женой коего он спит, Индульфа Ларкома, славного охотника на кабанов и поселянок, короче, таких же скотов, как он сам. Вообще, по-моему, все эти разговоры про ритуальные убийства – полный бред. Объяснение для инквизиторов, а не для тех, кто способен думать.
– Согласен. Но мы не можем отвергать с ходу ни одну версию. И здесь для нас важно то, что инквизиторы этим не занимаются, хотя дело для них – сущий подарок. Дальше. По Турнирному полю есть что-нибудь?
– И да, и нет. Годе утверждает, что у коновязи вертелся какой-то шут.
– В каком смысле – «шут»?
– В прямом. Там же было полно фигляров. И этот вроде такой же как все. Пищал, скакал, ломался, на мандолине бренчал, махал погремушкой на палке. В полосатых штанах, в колпаке и личине…
– Выходит, под видом шута мог быть кто угодно.
– Или могла… В маске-то…
– Бессейра, я не чувствую присутствия женщины в этом деле. Я имею в виду – в качестве преступника. Женщины были жертвами. И у каждой была не просто сломана шея. а пробито горло. Так действуют мужчины.
– Да, когда причиной является извращенная жестокость. Но мы-то предполагаем другое… Однако я не стану настаивать, что среди исполнителей убийств есть женщина. А вот среди тех, кому эти убийства выгодны…
– Если дело в борьбе за престолонаследие, то кому это выгодней, чем принцу Раднору? Его претензии весьма шатки, признаю, он родственник императора лишь по материнской линии. Но он и его дети – ближайшие после Норберта, кровные родичи. И он герой, он популярен – этого может быть достаточно.
– Популярность, она как деньги – приобретается и растрачивается.
– Поэтому он и не убирает наследника напрямую. Ему нужно, чтоб недовольство Норбертом в Тримейне достигло такой степени, чтоб император сам отстранил его от наследования.
– Это коварный план, требующий хитроумия. А Раднор скорее пошлет к противнику убийц, или прикончит самолично.
– Раднор умом не блещет, но не следует путать ум с хитростью. И коварства ему не занимать. Разве ты не видела его на турнире?
Бессейра промолчала. Лабрайд плеснул вина себе и ей. Отрезал сыра, присыпанного тмином.
– И кто же, по твоему, может посягать на престол?
– Госпожа Эльфледа, конечно.
Лабрайд пил, улыбаясь.
– В правящих семьях женятся рано, – продолжала Бессейра. – И наследника с детства помолвили с дочерью герцога Эрдского. Но она умерла семь лет назад. Примерно через год после того, как при Тримейнском дворе появилась Эльфледа. Заметь, я не связываю эти два события. Но для фаворитки смерть будущей императрицы была удачей. За последующие годы император не предпринимал ни одной попытки женить наследника, и тем самым укрепить династию. Спрашивается, кто мог на него повлиять? Только та, кто желает расчистить путь для собственного наследника.
– Твои рассуждения были бы безупречны, если бы не два обстоятельства. Госпожа Эльфледа не жена императора, а любовница. И детей у нее нет. Ни от императора, ни от покойного мужа.
– Ха! Думаешь, трудно окрутить старого повесу, который до гробовой доски будет считать, что он мужчина в самой поре? И по этой же причине признает своим любого младенца, которого она ему подарит. А уж откуда он возьмется… Короче, Эльфледа, устранив Норберта, вполне может стать императрицей, сделать наследником ребенка, которого родит или где-нибудь раздобудет, и в перспективе получить регентство.
