В Большой петле Ори брался за любую работу. За еду и жалкие гроши он нанимался и грузчиком, и разносчиком. Он грузил темно-серые части каких-то военных машин, которые, должно быть, отправлялись вдоль побережья через Скудное море и проливы на театр военных действий. Ори работал на сортировочных станциях и подъездных путях, в компаниях по сносу домов, разгружал баржи у Мандрагорова моста, а вечером выпивал с товарищами по работе — друзьями на день.
Ори был молод, и бригадиры наезжали на него, но с оглядкой. Они были раздражены и обеспокоены. Проблем везде хватало. На заводах Большой петли, Паутинной стороны и Эховой трясины наступили тяжелые времена. Вблизи литейных мастерских на Гудящей дороге Ори видел шрамы от костров там, где в последние недели стояли пикеты. На стенах виднелись знаки, оставленные инакомыслящими: «Торо», «Человек-Богомол жив!», шаблонное изображение Железного Совета. А у Развилки Трирога, где меньше года назад милиция рассеяла толпу из сотен демонстрантов, стены до сих пор были в щербинках от пуль.
Тогда все началось в концерне «Парадокс»: увольнения спровоцировали стихийное возмущение, которое скоро выплеснулось на улицы, и во всей округе не осталось ни одной целой витрины, ведь к рабочим концерна присоединились другие, чьи требования варьировались от возвращения уволенных до увеличения зарплаты, а закончилось все руганью на мэра и на выборную лотерею, требованиями дать право голоса. Полетели бутылки, в том числе с зажигательной смесью. Раздались выстрелы — милиция то ли отстреливалась, то ли начала первой: погибли шестнадцать человек. С тех пор кто-то упорно писал их имена мелом на перекрестке, а кто-то так же упорно их стирал. Проходя мимо этого места, Ори всегда осторожно прижимал к груди кулак.
В пяльницу Ори ходил в «Зазнобу бакалейщика». Около восьми вечера двое мужчин покидали бар и больше не возвращались. За ними уходили другие, группами и поодиночке. Ори допивал свое пиво и выходил якобы в туалет, но, убедившись, что за ним не следят, сворачивал в пятнистый от сырости коридор и поднимал крышку люка, ведущего в подвал. Из темноты на него молча глядели собравшиеся — подозрительно и приветственно в равной мере.
«Хаверим», — обращался к ним Ори: слово, взятое из древнего языка. Они отвечали: «Хавер», что значило: «товарищ, ровня, заговорщик».
Однажды — такое случилось впервые — пришел переделанный. Его руки срослись в запястьях; он сжимал и разжимал пальцы, напоминая птицу.
Регулярно приходили две женщины-вязальщицы с подпольной фабрики у железнодорожного моста в Бездельном броде, докер, машинист, а еще клерк-водяной в костюме из особой ткани, которая позволяла ему сидеть в воде в пиджаке, брюках и галстуке. Стоя слушал выступления инакомыслящий из кактов. На бочонках дешевого вина и пива, как на столах, лежали запрещенные газеты: помятый «Крик», «Наковальня» и несколько экземпляров «Буйного бродяги», самого известного бунтарского листка.
— Спасибо, что пришли, хаверим. — Мужчина средних лет говорил спокойно и властно. — Приветствую нашего нового друга, Джека. — Он кивнул переделанному. — Война с Тешем. Внедрение в милицию. Свободные профсоюзы. Забастовка в пекарне Пуррилла. Мне есть что сказать по каждому пункту. Но я хочу уделить несколько минут разговору о моем — о нашем, «ББ», — подходе к расовому вопросу. — Он поглядел на водяного, затем на какта и продолжил говорить.
Именно такие разговоры и дискуссии сблизили Ори с кружком «Буйного бродяги». Три месяца подряд каждую вторую неделю он покупал газету у одного торговца фруктами на Темной стороне, и наконец хозяин лавки спросил Ори, не хочет ли он обсудить поднимаемые в листке вопросы со знающими людьми, и дал адрес этого тайного сборища. Ори не пропустил ни одного собрания, чаще других выступал с вопросами и возражениями, яростнее других спорил, — правда, потом почти перестал, — и вот однажды, когда они с руководителем кружка остались после собрания одни, тот с обезоруживающей простотой назвал ему свое настоящее имя: Курдин. Ори открыл свое, хотя на собраниях они, как и все остальные, продолжали называть друг друга Джеками.
— Да, да, — говорил Курдин, — думаю, что это правильно, Джек, но вопрос в том — почему?
Ори развернул свой экземпляр «ББ» и просмотрел его наискосок. Все те же наставления о необходимости согласованных действий, сердитые и содержательные аналитические статьи, отчеты о забастовках, забастовках, забастовках. Стоило двоим-троим рабочим отложить инструменты хотя бы на полчаса, — неважно, добились они чего-нибудь или нет, — и о них тут же упоминали в газете. А уж если стычку устроили человек двадцать, а то и сто, если пропал из виду член гильдии или находящийся под подозрением деятель профсоюза, то и подавно. Газета превратилась в хронику происшествий, больших и малых. Ори стало скучно.
Несколько статей были вырезаны. Собрания все больше и больше угнетали его. На них ничего не происходило. Жизнь шла где-то в других местах. В «Веселых нищих», к примеру.
Ори постучал по своему экземпляру газеты.
— Где Торо? — спросил он. — Он убрал еще одного, я слышал. В Хнуме. Он и его команда вырубили охрану и застрелили судью, который там жил. Почему здесь ничего об этом нет?
— Джек… наше отношение к Торо известно, — сказал Курдин. — В прошлом выпуске мы посвятили ему целую статью. Мы не… это не наш способ действий…
— Знаю, Джек, знаю. Вы его критикуете. Придираетесь, — (Руководитель собрания промолчал.) — Торо не отсиживается по углам и дело делает, ясно? Он борется, а не сидит и ждет неизвестно чего, как вы. А вы все выжидаете, а ему говорите, что он вперед батьки в пекло лезет?
— Все совсем не так. Я никогда не стану нападать на тех, кто борется против судей, милиции и мэра, но, Джек, Торо не может изменить мир в одиночку или с кучкой единомышленников…
— Нет, но кое-что он все-таки меняет.
— Этого мало.
— Но это уже кое-что.
Ори уважал Курдина, поняв многое благодаря беседам с ним и его брошюрам. Отдаляться от него не хотелось, но самодовольство лидера стало приводить Ори в бешенство. Этот человек в отцы ему годится, — может, он просто состарился? Они сидели и молча ели друг друга глазами, пока остальные смотрели то на одного, то на другого.
Позже Ори извинился за свое поведение.
— Какая мне разница, — ответил Курдин. — Груби сколько хочешь. Но вот что я скажу тебе, Джек… — Они были одни, и Курдин тут же поправился: — Скажу тебе правду, Ори. Я беспокоюсь. Похоже, ты катишься по наклонной плоскости. Эти твои пьесы, эти куклы… — Он покачал головой и вздохнул. — Я не против, честное слово, я слышал о том, что случилось в «Веселых нищих», и, знаешь, вы молодцы, ты и твои друзья. Но стрельбы и эпатажа недостаточно. Ответь мне на один вопрос. Твои друзья, выступающие с «Гибкими куклами», — почему они выбрали такое название?
— Вы же знаете.
— Нет, не знаю. Я понимаю, что это своего рода дань уважения, и меня это радует, но почему именно ему, а не Сешеху или Биллу Ле Джинсену, почему не Поппи Луткину?
