— Господи, только не это, — сказал он.
Спрутопочитатели не сводили с него глаз, пытаясь найти этой вспышке какое-то истолкование.
Любое мгновение, именуемое «сейчас», всегда полно возможностей. Во времена преобладания всяческих «может быть» особо чувствительным лондонцам порой приходилось лежать в темноте. Некоторые страдали, переев апокалипсиса, — тошнота от конца, как они говорили. А в моменты противостояния планет и рождения уродов, в астрологически опасные дни, подверженные этому люди стонали, исходя рвотой, — побочные эффекты откровений, в которые они не верили.
В те дни наблюдались самые непредсказуемые колебания. С одной стороны, подобные приступы делались реже. Много лет приносимые в жертву ради кого-то, также приносимого в жертву, страдающие тошнотой от конца теперь могли вздохнуть как никогда свободно. Но причина этого заключалась в том, что сам дурман незакрытой вселенной, всегда игравший дьявольские шутки с их внутренним слухом, куда-то уходил. И что-то шло ему на смену. Продвигаясь подо всеми этими «может быть», все быстрее приближалось что-то плохо различимое, но простое и совершенно окончательное.
Что же за недомогание приходило на смену всем прочим? — недоумевали люди с повышенной чувствительностью. Что это за новое неудобство, новый болезненный холод? Да, верно, начинали осознавать они. Страх.
Животные тоже были испуганы. Крысы ушли в норы. Чайки вернулись к морю. Лондонские лисы спаривались во внезапном гормональном буйстве, и адреналин делал их отличной добычей для тайных городских охотников. Большинство лондонцев пока что лишь заметили, что голуби начали гадить сверх всякой меры — наслоения птичьего помета, зловещего гуано. Все витрины быстро покрылись им. В Челси Андерс Хупер уставился снаружи на свою лавку «Сделай по-японски!» и с отвращением потряс головой. С легким «дзинь!» дверь открылась. Вошли Госс и Сабби.
— Бертран! — воскликнул Госс и дружески помахал Андерсу рукой; Сабби пристально смотрел на хозяина. — Ты так меня разволновал, что у меня появился еще один вопросик!
Андерс попятился, нащупал в кармане мобильный телефон. «Вы позвоните нам, если они опять появятся, верно?» — сказал ему Бэрон и вручил свою карточку — только где она сейчас? Андерс вжался в стену. Госс облокотился на прилавок.
— Так вот, — сказал Госс. — Вот мы: я, Сабби и — ну да, все мы. Ты понимаешь. Конечно понимаешь, ты, проклятый математишка, а? Ну а вопрос вот какой: что такое кожа да кости?
Он улыбнулся и выпустил сигаретный дым, хотя ничем не затягивался.
— Я не понимаю, — сказал Андерс, пытаясь нащупать на телефоне кнопку девять.
— Ну конечно, — сказал Госс.
Сабби прошел под откидной частью прилавка, встал рядом с Андерсом, тронул его за руку, дернул за рукав. Андерс не смог набрать номер. Он попробовал сделать это снова.
— Я не мог быть покладистей, — сказал Госс. У него это прозвучало как «покладь-стий». — Я не мог быть покладистей. Дело было в жокейском клубе, и нам надо было привести в чувство сонного седельщика. Вообрази, как я удивился, когда услышал свое имя! А? Все к лучшему. — Он постучал себя по носу и подмигнул. — От сыскарей, а? Мое имя! Мое имя, можешь ты хоть что-нибудь объяснить?
Андерс почувствовал, что его живот словно наполняется холодной водой.
— Погодите.
— Это ты разболтал мое погоняло? Я прав или нет? Теперь все они обо мне расспрашивают! — Госс рассмеялся. — Как-то это погано. Назвать мое имя. Назвать мое имя. Это ты сделал.
— Да нет же. Я даже не знаю, как вас зовут.
Андерс опустил большой палец на кнопку, но последовал порыв воздуха, затем быстрый и резкий удар. Движения Андерс не различил. Он лишь знал, что Госс был по ту сторону прилавка. Андерс нажал на кнопку. Раздался шум. Откидная доска еще рассыпалась щепками в воздухе, а Госс оказался по другую сторону прилавка, перед Андерсом, совсем близко к нему, стискивая его запястье — так, что Андерс выпустил телефон и стал задыхаться.
Доска ударилась об пол. Госс свободной рукой изобразил язык болтающего человека.
— А ты разговорчивый малый, — сказал он. — Вы оба, ни слова!
Андерс ощущал запах волос Госса, видел вены под кожей его лица. Госс еще ближе придвинулся к нему лицом. Дыхание Госса вообще ничем не пахло, напоминая дуновение от бумажного веера. Но вот последовал выдох, сопровождаемый дымом. Андерс начал всхлипывать.
— Читал я эти книжонки, — сказал Госс, наклоняя голову в сторону полок с оригами. — Я читал их Сабби. Он был очарован. О. Мать твою. Чарован. Никакой тебе «Очень голодной гусеницы». «О, теперь расскажи мне, как сделать карпа! А теперь, как сделать лошадку!» Теперь я и сам могу. Давай-ка покажу.
— Я ничего никому не говорил. Я не знаю, кто вы…
— Сделаем яблоньку? Или черепашку? Складывать, складывать и складывать. — Он начал складывать; Андерс начал орать. — Я не так ловок, как ты! — со смехом сказал Госс.
Госс складывал его. Слышались звуки разрываемой влажной плоти и треск. Наконец Андерс замолк, но Госс все складывал и складывал.
— Не знаю, Сабби, — сказал он наконец, вытер ладони о куртку Андерса и прищурился, глядя на дело своих рук. — Мне нужно больше практики, Сабби, — признался он. — Это не так похоже на лотос, как мне бы хотелось.
Глава 21
Билли проснулся, словно выплыл из-под воды. Он задыхался. Он обхватил трясущимися руками голову. Вот что ему привиделось в том глубоком сне.
Он был точкой осознания, одушевленным пятнышком, чувствительным подводным узелком, и проплывал над океанским дном, которое виделось ему монохромным, совершенно неосвещенным, как и полагается; внезапно в этом дне возникла расселина, Марианская впадина воды, подобно сгущенной тени. Его маленькая безличная личность дрейфовала. И через невообразимо долгий промежуток времени он снова увидел под собою нечто, поднимавшееся ему навстречу. Сплющенную тьму, всплывавшую из тьмы. Неописуемую огромность. Билли, действовавший во сне, знал, чем это окажется, и боялся его рук, его многочисленных конечностей и необъятного тела. Но когда эта масса вошла в воду, освещенную хоть и слабо, но достаточно, чтобы различить ее контуры, то Билли сразу же узнал знакомые черты: это был он сам. Лицо Билли Харроу, обитателя Атлантиды, открытые глаза в течение всего пути наверх смотрят в небо. Он, огромный, давно был безжизненным. Замаринованным. Кожа в струпьях, глазницы размером с церковь опорожнены консервацией, огромные липкие губы оттянуты с зубов, слишком громадных, немыслимых. Законсервированный Билли-труп, выброшенный из глубины каким-то катаклизмом.
Билли дрожал, лежа на постели. Он понятия не имел, начинается снаружи день или здесь действует иной распорядок, ведь под землей нет обычного времени. Ему вдруг очень сильно захотелось рассказать Мардж, что Леон мертв. Он до сих пор не подумал о ней, и ему стало стыдно. При мысли о Леоне он плотно зажмурился, затаил дыхание, стал прикидывать, что за тайной вещи он коснулся, когда Госс набросился на него, когда стекло растрескалось и нерешительно замерло.
