— Во всяком случае, это чрезвычайно скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, — пробурчал Бофорт. — А когда я пытаюсь развлечь вас, вы так себя ведете. Подумайте еще! Воскресенье — последний ваш шанс, потом Кампанини уезжает в Балтимор и Филадельфию. Я заказал отдельный кабинет со «Стейнвеем»,
[48]
они всю ночь будут петь для меня.
— Как чудесно! Я еще подумаю и завтра утром вам напишу.
Она говорила очень любезно, но в голосе ее прозвучал намек на то, что ему пора уходить.
Бофорт явно почувствовал это; не привыкший к такому обращению, он, не двигаясь, смотрел на нее из-под насупленных бровей.
— Почему не решить это сейчас?
— Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его на ночь глядя.
— По-вашему, уже так поздно?
Она ответила ему холодным взглядом:
— Да, потому что мне надо обсудить с мистером Арчером одно важное дело.
— Вот как! — огрызнулся Бофорт.
В ее тоне не было извинения, и он, слегка пожав плечами, со свойственной ему самоуверенностью взял руку графини, привычно поцеловал ее и крикнул уже с порога:
Слушайте, Ньюланд, если вы сможете уговорить графиню остаться в городе, то вы, конечно, тоже включены в число приглашенных! — и тяжелой поступью важного человека удалился.
После слов Оленской Арчеру показалось, что мистер Леттерблэр предупредил графиню о его приходе; но ее следующая реплика заставила его изменить свое мнение.
— Значит, вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их среде? — с горячим интересом спросила она.
— Не совсем так. Вряд ли здесь существует их СРЕДА, любого рода; это больше похоже на тонкую поверхностную пленку.
— Но вы любите искусство?
— Бесконечно. Когда я бываю в Париже или Лондоне, я не пропускаю ни одной выставки. Стараюсь быть в курсе всего.
Она опустила глаза, словно изучая кончик атласной туфельки, который выглядывал из-под подола ее длинных одежд.
— Я тоже раньше очень увлекалась искусством; моя жизнь была полна всем этим. Но сейчас я стараюсь измениться.
— Измениться?
— Да, я пытаюсь покончить с той моей жизнью и стать такой, как все здесь.
Арчер покраснел.
— Вы никогда не будете такой, как все, — сказал он.
Прямая линия ее бровей слегка приподнялась.
— О, не говорите так. Если бы вы знали, как я ненавижу это в себе!
Ее лицо на мгновение превратилось в трагическую маску. Она наклонилась вперед, обхватив колени своими тонкими руками, и, отвернувшись от Арчера, смотрела в неведомую темную даль.
— Я хочу уйти от всего этого, — настойчиво повторила она.
Он подождал немного и слегка откашлялся:
— Я знаю, мистер Леттерблэр сказал мне.
— Да?
— В этом причина моего прихода. Он попросил меня — вы знаете, я ведь работаю в его фирме…
Она посмотрела на него удивленно; но потом глаза ее просияли.
— То есть вы можете это сделать для меня? Я могу иметь дело с вами, а не с мистером Леттерблэром? О, это будет гораздо легче!
Ее слова и даже сам тон их растрогали его и утешили его самолюбие. Он понял, что она сказала Бофорту о важном деле, просто чтобы от него отделаться; он почувствовал себя триумфатором.
— Я здесь по поручению мистера Леттерблэра, — повторил он.
Она сидела молча, все в той же позе, опустив голову на руку, лежавшую на спинке дивана. Ее лицо было бледным и погасшим, словно яркий цвет ее платья вобрал в себя все краски. Внезапно она показалась ему несчастной и даже жалкой.
«Теперь мы должны перейти к тяжелым фактам», — подумал он и вдруг ощутил в себе то же самое отвращение, которое так осуждал в матери и ее сверстницах. Как мало он сталкивался с такими необычными ситуациями! Он даже не находил слов, чтобы начать разговор, потому что от всего этого веяло литературщиной и театральностью. От того, что нужно было обсуждать эту тему, он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.
Мадам Оленская наконец прервала затянувшееся молчание, выпалив с неожиданной страстностью:
— Я хочу быть свободна; я хочу начать жизнь с чистого листа.
— Я вас понимаю. Выражение ее лица смягчилось.
— Значит, вы мне поможете?
— Для начала, — он колебался, — боюсь, что я должен знать несколько больше…
Она удивилась:
— Но ведь вы знаете о моем муже — о моей жизни с ним?
Он кивнул.
— Но тогда — что еще? Разве в этой стране такие вещи допустимы? Я протестантка — наша церковь в таких случаях не запрещает развод.
— Это так.
Оба опять замолчали. Арчер вспомнил текст письма графа жене и кожей почувствовал, как его призрак, отвратительно ухмыляясь, возник между ними. Письмо было всего на полстраницы, но оно было именно таким, как он сказал Леттерблэру, — письмом злобного негодяя. Но есть ли в нем хоть малая толика правды? Об этом могла сказать только сама графиня.
— Я просмотрел бумаги, которые вы дали Леттерблэру, — сказал он наконец.
— Вы согласны, что нет ничего более отвратительного?
— Согласен.
Она слегка пошевелилась и прикрыла глаза рукой.
— Вы, без сомнения, знаете, что если ваш муж будет бороться… как он грозится…
— То что?
— Он может сказать что-нибудь… что-нибудь неприят… что-нибудь нежелательное… сказать публично, все выйдет наружу, это повредит вам, даже если…
— Если — что?
— Если это ни на чем не основано.
Она долго молчала, так долго, что он, не желая смотреть в ее омраченное лицо, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в своей памяти очертания ее другой руки, лежащей на колене, и каждую деталь надетых на безымянный палец и мизинец трех колец, из которых ни одно не было обручальным.
— Какой вред будет мне от его обвинений здесь — даже если он произнесет их публично?
«Мое бедное дитя, — едва не сорвалось с его губ, — больший, чем где бы то ни было!» Но вместо этого голосом, который и в собственных его ушах прозвучал похожим на голос мистера Леттерблэра, он произнес:
— Нью-Йоркское общество — крохотный мирок по сравнению с тем миром, где вы жили. И вне зависимости от внешних проявлений… он управляется несколькими людьми довольно старомодных взглядов.
Она молчала, и он продолжил:
— Особенно старомодны они в том, что касается брака и разводов. Законодательством разводы разрешены, но обычаи общества их запрещают.
