На все это уходит очень много времени, поэтому она смогла только перелистать маленький томик «Португальских сонетов»,
[58]
который он послал ей неделю назад, но зато она учила наизусть «Как добрая весть из Гента достигла Аахена»,
[59]
потому что это одно из первых стихотворений, которое он ей прочел, и она с веселой улыбкой сообщила ему, что вот Кейт знать не знает поэта по имени Роберт Браунинг.
Тут она вскочила, воскликнула, что они могут опоздать к завтраку, и они поспешили к ветхому домику с некрашеным крыльцом и неухоженной живой изгородью из розовой герани и голубого свинцового корня, где Уэлланды обустраивались на зиму. Мистер Уэлланд, будучи домоседом, не любил неряшливых, лишенных удобств южных гостиниц, и каждый раз с неимоверным трудом и большими затратами миссис Уэлланд приходилось налаживать быт с помощью недовольных нью-йоркских слуг и нанятых на месте негров.
«Доктора говорят, что, если муж не будет чувствовать себя как дома, он будет нервничать и климат не пойдет ему на пользу», — объясняла она каждый раз сочувствующим филадельфийцам и балтиморцам. Сейчас же, за завтраком, улыбаясь Арчеру, сидящему напротив, через стол, заставленный различными деликатесами, мистер Уэлланд разглагольствовал:
— Видите, мой дорогой, как у нас все просто — по-походному, точно как в кемпинге. Я говорю своей жене и Мэй, что я хочу приучить их к походным условиям.
Мистер и миссис Уэлланд не меньше дочери были поражены внезапным появлением Арчера, но его весьма кстати осенило объяснить свой приезд тем, что он ощущает себя на грани сильной простуды. Этот довод мистер Уэлланд счел более чем убедительным — возможность простудиться была достаточной причиной для того, чтобы прекратить любую работу.
— Никакая осторожность в преддверии весны не может быть чрезмерной, — говорил он, накладывая на тарелку румяные лепешки и поливая их золотистым сиропом. — Если бы я в вашем возрасте был благоразумен, Мэй зимой могла проводить время на балах, вместо того чтобы скрашивать жизнь старому инвалиду.
— Что ты, папа, мне так нравится здесь. Если бы только Ньюланд мог быть с нами, мне было бы в тысячу раз лучше, чем в Нью-Йорке.
— Ньюланд может остаться с нами до тех пор, пока не пройдет его простуда, — милостиво разрешила миссис Уэлланд. Арчер рассмеялся и дальновидно заметил, что о службе забывать не следует, изображая неуемное стремление к труду.
Ему удалось, однако, после обмена телеграммами между ним и фирмой сделать так, что его простуда продолжалась неделю. Милость мистера Леттерблэра отчасти объяснялась тем, что его блестящий молодой партнер так прекрасно уладил неприятное дело с разводом Оленской — такова была ирония судьбы. Мистер Леттерблэр дал понять миссис Уэлланд, что Арчер оказал «неоценимую услугу» всей семье, чем особенно довольна старая миссис Мэнсон Минготт. Миссис Уэлланд всегда избегала этой темы в присутствии дочери, но однажды, когда Мэй поехала с отцом кататься в единственном в городе экипаже, миссис Уэлланд осторожно коснулась запретного предмета:
— Боюсь, что идеи Эллен не похожи на наши. Едва ей исполнилось восемнадцать, Медора Мэнсон забрала ее в Европу — кстати, помните, какой поднялся шум, когда она явилась на свой первый бал в черном? Очередная странность Медоры — на этот раз оказавшаяся пророческой… Это было по меньшей мере двенадцать лет назад; и с тех пор Эллен никогда не была в Америке. Немудрено, что она совершенно европеизировалась.
— Но европейское общество не приветствует разводы; графиня Оленская считала, что обретение свободы — идея вполне американская. — В первый раз после Скайтерклиффа он произнес ее имя и почувствовал, что краснеет.
— Как это похоже на те небылицы, которые сочиняют о нас иностранцы, — сочувственно улыбнулась миссис Уэлланд. — Они воображают, что мы обедаем в два часа дня и поощряем разводы! Вот почему мне кажется не слишком умным обычай развлекать их, когда они приезжают в Нью-Йорк. Они пользуются нашим гостеприимством, а потом возвращаются домой и повторяют те же сказки.
Арчер ничего не сказал, и миссис Уэлланд продолжала:
— Мы все очень благодарны вам, что вы убедили ее отказаться от этой неудачной идеи. Ни бабушке, ни ее дяде Лавелу это не удалось. Оба они сообщили нам, что это всецело ваша заслуга — она сама сказала об этом бабушке. Она просто обожает вас. Бедняжка Эллен всегда была своенравным ребенком. Знать бы, что за судьба ее ждет.
«То, что мы ей уготовили, — мысленно ответил ей Арчер. — Если вы все предпочитаете, чтобы она стала любовницей Бофорта, а не женой честного человека, то вы на правильном пути».
Что бы сказала миссис Уэлланд, произнеси он это вслух? Он представил, как внезапно исказятся ее спокойные, твердые черты, которые приобрели ложную значительность путем преодоления мифических жизненных сложностей. В них читались следы былой красоты Мэй была похожа на мать, и он спрашивал себя, не будет ли со временем лицо Мэй таким же — огрубевшим лицом женщины средних лет, и будет ли оно иметь это выражение непоколебимой безгрешности…
О нет, он не желает, чтобы Мэй отличалась этим ощущением безгрешности, которое не даст ей развиваться — ни уму ее, который зачахнет без воображения, ни сердцу, которое не осмелится следовать чувству!
— Я совершенно уверена, — продолжала миссис Уэлланд, — что если бы эта ужасная история попала в газеты, это убило бы моего мужа. Я не знаю никаких подробностей; я и не хочу их знать, так я и сказала бедняжке Эллен, когда она пыталась поговорить со мной об этом. Заботясь о тяжелобольном человеке, я должна иметь ясный ум и быть в приятном расположении духа… Но мистер Уэлланд был ужасно расстроен; каждое утро у него немного повышалась температура, пока мы ожидали, как решится дело. Он был просто в ужасе, что его девочка может узнать о том, что возможны подобные вещи, — но ведь и вы, дорогой Ньюланд, чувствовали то же самое. Мы все знали, что вы думали о Мэй.
— Я всегда думаю о Мэй, — сказал молодой человек, поднимаясь, чтобы окончить беседу. Он хотел воспользоваться ею, чтобы убедить миссис Уэлланд ускорить свадьбу, но не смог придумать ни единого аргумента, который бы подействовал на нее, и с чувством облегчения увидел, что Мэй и мистер Уэлланд подъехали к дому.
У него оставалась единственная надежда убедить Мэй, и накануне отъезда он отправился с ней в заброшенный сад испанской миссии. Руины вдалеке напомнили Арчеру о европейских пейзажах; и Мэй, особенно прелестная в своей шляпке, широкие поля которой бросали таинственную тень на ее ясные-преясные глаза, затаив дыхание внимала его рассказам о Гранаде и Альгамбре.
[60]
— Мы могли бы увидеть все это уже весной — провести в Европе Пасху. — Нарочно завышая требования, Арчер надеялся достичь хотя бы малого.
