Это было как раз то, что его старший сын, его гордость, и собирался сделать; и никого это особенно не трогало. Даже его тетушка Джейни, которая осталась точно такой же, как в дни своей юности, достала из розовой ваты материнские изумруды и жемчуг и дрожащими руками преподнесла их будущей невестке; а Фанни Бофорт, ничуть не разочарованная тем фактом, что ей не приподнесли вещь от какого-нибудь французского ювелира, зашлась в восторге от изящной работы и воскликнула, что в них она будет ощущать себя дамой со старинной миниатюры.
Фанни Бофорт, которая появилась в Нью-Йорке, когда ей исполнилось восемнадцать, после смерти своих родителей, завоевала его так же, как тридцать лет назад это сделала Эллен; только вместо того, чтобы отнестись к ней с недоверием и страхом, общество приняло ее на «ура». Она была хорошенькая, забавная и хорошо воспитанная — что еще можно было пожелать? Никто не обладал столь ограниченным умом, чтобы вытащить на свет полузабытые факты прошлого ее отца и ее происхождения. Только пожилые люди помнили такое незначительное событие в жизни Нью-Йорка, как банкротство ее отца, или то, что после смерти жены Бофорт по-тихому женился на небезызвестной Фанни Ринг и покинул страну с новой женой и маленькой дочкой, унаследовавшей ее красоту. Слышали, что он жил в Константинополе, потом в России; и дюжину лет спустя он гостеприимно развлекал американских путешественников в Буэнос-Айресе, где представлял огромное страховое агентство. Там он и его жена жили в полном достатке, там и скончались, и в один прекрасный день их осиротевшая дочь появилась в Нью-Йорке в доме невестки Мэй, миссис Джек Уэлланд, муж которой был назначен опекуном девушки. Из-за этого она сразу стала дальней родственницей детей Ньюланда Арчера, и никто не удивился, когда объявили об их с Далласом помолвке.
Ничто не могло показать яснее, какая пропасть пролегла между миром нынешним и прошлым. Люди теперь были слишком заняты — разными реформами и «движениями», разными культами и кумирами, — чтобы всерьез интересоваться делами соседей. И какое значение могло иметь чье-то прошлое, когда в гигантском калейдоскопе все песчинки-индивидуумы кружились в одной и той же плоскости?
Ньюланд Арчер, глядя в окно своего отеля на праздничную суету парижских улиц, чувствовал, что сердце его вновь бьется так, как в юности.
Много времени прошло с тех пор, как в последний раз сердце его билось в груди с подобным трепетом и силой, так, что кровь стучала в виски. Он подумал, чувствует ли то же самое его сын в присутствии Фанни Бофорт, и решил, что нет. «Может быть, оно бьется сильно, но не в таком сумасшедшем ритме», — подумал он, вспомнив, с какой сдержанностью молодой человек объявил о своей помолвке, никак не оценил, что семья не возражала.
«Разница состоит в том, что теперешняя молодежь ни секунды не сомневается, что она получит все, что пожелает, а мы ни секунды не сомневались, что не получим то, что нам хочется».
Шел второй день после их приезда в Париж, и весеннее солнце не отпускало Арчера от открытого окна, которое выходило на просторную Вандомскую площадь. Перед поездкой он поставил Далласу условие — практически единственное, — что его не заставят жить в одном из этих ужасных новых зданий.
— Ладно, я поселю тебя в каком-нибудь старомодном местечке — скажем в «Бристоле», — не задумываясь, с готовностью согласился Даллас, заставив отца онеметь от изумления, услышав, что дворец, который в течение столетия был резиденцией королей и императоров, ныне именуется просто «старомодным местечком», где останавливаются те, кто из-за местного исторического колорита готов мириться с некоторыми неудобствами.
В первые годы брака, пока еще длились его метания, Арчер довольно часто рисовал себе картину возвращения в Париж, но постепенно мечты его тускнели, и он привык представлять себе этот город только как фон, на котором протекала жизнь его любимой. Сидя в одиночестве в своей библиотеке, когда домашние уже спали, он вызывал в памяти залитые весенним солнцем каштановые аллеи, цветы и статуи в общественных садах, аромат сирени с цветочных тележек, великолепную реку, катившую свои воды под старинными мостами, толпы вольных студентов и художников, заполнявших парижские улицы, и даже просто парижский воздух, пахнувший свободой, искусством, молодостью и счастьем.
Теперь все это великолепие воочию предстало перед его глазами, и когда он любовался им из окна, он чувствовал себя таким робким, старым, ненужным — всего лишь тенью того блестящего молодого человека, которым он когда-то мечтал стать…
Рука Далласа ободряюще легла на его плечо.
— Привет, отец. Ну как, ты доволен? — Они постояли немного в молчании, затем юный джентльмен продолжал: — Кстати, у меня для тебя письмо — графиня Оленская ждет нас завтра в полшестого у себя.
Он произнес это легко, небрежно, как будто сообщал что-то малозначительное — например, время отправления их поезда во Флоренцию, куда они собирались назавтра. Арчер посмотрел на сына, и ему показалось, что в глазах Далласа мелькнул отблеск лукавства его прабабки Кэтрин.
— Разве я не говорил тебе? — продолжал Даллас. — Фанни заставила меня поклясться, что по приезде в Париж я сделаю три вещи: куплю ей ноты последних пьес Дебюсси, схожу в Гранд-Гиньоль
[99]
и повидаюсь с мадам Оленской. Ты же знаешь, она сделала много добра Фанни, когда мистер Бофорт отослал ее из Буэнос-Айреса в монастырский пансион в Париже. У Фанни не было здесь ни друзей, ни знакомых, а мадам Оленская навещала ее и знакомила с городом на каникулах. Кажется, она очень дружила с первой миссис Бофорт. И потом, она ведь еще и наша кузина. В общем, я позвонил ей сегодня, перед выходом, и сказал, что мы с тобой приехали сюда на пару дней и хотим к ней зайти.
Арчер не мог отвести от него взгляда.
— Ты сказал ей, что я здесь?
— Конечно, почему нет? — Брови Далласа забавно подпрыгнули вверх. Не получив ответа, он взял его под руку и заговорщически спросил: — Послушай, папа, а какая она была?
Арчер почувствовал, как под нахальным взглядом сына кровь бросилась ему в лицо.
— Ну, признавайся — ведь вы были с ней большие приятели, разве нет? Она была ужасно хорошенькая?
— Хорошенькая? Не знаю. Она была особенная.
— А, так у тебя тоже так же! Это то, что всегда решает дело, правда? Она появляется, и ты понимаешь, что она ОСОБЕННАЯ, — хотя ты и не знаешь почему. Это как раз то, что я чувствую в Фанни.
Отец высвободил свою руку и отступил назад:
— В Фанни? Надеюсь, что так, мой мальчик. Однако я не понимаю, при чем тут…
— Господи, папа, что ты за ископаемое! Разве она не была когда-то твоей Фанни?
Даллас душой и телом принадлежал к новому поколению. Он был первенцем Ньюланда и Мэй Арчер, но ни одному из них не удалось вложить в него ни капли сдержанности. «Какой смысл сохранять секреты? Это только раззадоривает людей — они еще больше стараются все разнюхать», — обычно отвечал он, когда его призывали умерить свою откровенность. Но сейчас за добродушным подтруниванием явно сквозило сочувствие отцу.
