Но только… только если в центре ее будет вечно живое присутствие того, кто одновременно и человек, и более чем человек: человек, который вместе с тем и Бог, и слово Божие, человек, который умирает и вновь воскресает к жизни. Без этого церковь зачахнет и погибнет, она — пустая скорлупа, как любое другое сооружение рук человеческих, что живет лишь мгновение, а затем умирает — и камня на камне от него не остается.
— Что ты такое говоришь? Как так? Вновь воскресает к жизни?
— Если он не вернется к жизни, значит, все — неправда. Если он не восстанет из могилы, вера бессчетных миллионов еще не родившихся людей умрет в материнской утробе, а это — могила, из которой ничто не воскреснет. Я объяснял тебе, что истина — не то же самое, что история, истина приходит извне времени, проникает во тьму, точно луч света. Вот это и есть та самая истина. Истина, благодаря которой все станет истинным. Свет, что озарит мир.
— И все это в самом деле произойдет?
— Что за упрямство! Надо же так ожесточиться сердцем! Да, произойдет — если ты поверишь.
— Но ты же знаешь, сколь слаба моя вера! Я даже не смог… Ты знаешь, чего я не смог.
— Мы обсуждаем истину, а не историю, — напомнил ангел. — Историю ты проживаешь, а вот записывать ты должен истину.
— Я хочу, чтобы он воскрес в истории.
— Тогда поверь.
— А если не могу?
— Тогда представь себе ребенка-сироту, потерянного, иззябшего, голодного. Подумай о недужном, что истерзан болью и страхом. Подумай об умирающей женщине: она в ужасе перед надвигающейся тьмой. Найдутся руки, чтобы поддержать, накормить и согреть их, найдутся добрые, ободряющие голоса, будут мягкие постели, и благозвучные гимны, и утешение, и радость. Все эти заботливые руки и ласковые голоса станут исполнять свою работу столь охотно, поскольку люди будут знать: один человек умер и снова воскрес — и этой правды довольно, чтобы свести на нет все зло в мире.
— Даже если ничего подобного на самом деле не случилось?
Ангел промолчал.
Христос ждал ответа, но ответа не последовало. Так что он первым нарушил молчание:
— Теперь понимаю. Пусть лучше один человек умрет, нежели все эти блага так и не сбудутся. Вот что ты говоришь. Если бы я знал, что дойдет до такого, сдается мне, я с самого начала не стал бы тебя слушать. Я не удивлен, что ты решил объясниться начистоту только сейчас. Ты уловил меня в сеть, я запутался, что гладиатор, и не в силах вырваться на волю.
Ангел по-прежнему молчал.
— Но почему я? — продолжал Христос. — Почему именно моя рука должна предать его? Казалось бы, отыскать Иисуса несложно. Не то, чтобы в Иерусалиме его не знал в лицо всяк и каждый. Не то, чтобы не нашлось ни одного жадного подонка, готового продать его за горсть монет. Почему это непременно должен сделать я?
— Помнишь, что сказал Авраам, когда ему велено было принести в жертву сына? — спросил ангел.
Христос помолчал.
— Ничего Авраам не сказал, — вымолвил он наконец.
— А помнишь, что случилось, когда он занес нож?
— Ангел велел ему не поднимать руки на отрока. И тут Авраам увидел овна, запутавшегося в чаще рогами.
Ангел поднялся уходить.
— Не торопись, дорогой мой Христос, — промолвил он. — Обдумай все хорошенько. А когда будешь готов, приходи в дом первосвященника Каиафы.
Христос у купальни Вифезда
Христос собирался побыть у себя и подумать об овне в чаще: уж не имел ли ангел в виду, что в последнюю минуту произойдет нечто такое, что спасет брата? А как еще понимать его слова?
Но комната была тесной и душной, и Христа потянуло на свежий воздух. Закутавшись в плащ и выйдя на улицу, он направился было к храму, а затем резко повернул прочь; дошел до Дамаскских ворот, свернул куда-то в сторону — не то направо, не то налево — и вскорости оказался у купальни Вифезда. К этому месту сходились все недужные в надежде обрести исцеление. Купальню окружала колоннада, под которой многие больные и ночевали, хотя на самом деле им полагалось приходить туда лишь при свете дня.
Христос неслышно прошел под колоннадой и присел на ступеньках, уводящих к заводи. Светила почти полная луна, однако небо застилали облака, и Христос мало что видел, кроме светлого камня и темной воды. Не пробыл он там и минуты, как послышались шаркающие шаги. Он встревоженно обернулся: кто-то приближался к нему. Человек с парализованными ногами с трудом тащился по каменной мостовой.
Христос поднялся, собираясь уходить, но несчастный окликнул его:
— Подожди, господин, подожди меня.
Христос снова сел на ступеньку. Ему хотелось побыть одному, но он вспомнил, как ангел описывал благодеяния церкви, о которой оба они мечтали. Так как же он может отвернуться от бедняги? А вдруг этот нищий каким-то невообразимым образом станет тем самым овном, которого принесут в жертву вместо Иисуса?
— Чем я могу помочь тебе? — тихо спросил Христос.
— Просто побудь здесь и поговори со мной минутку-другую, господин. Вот и все, чего я хочу.
Калека дотащился до Христа и лег рядом, тяжело дыша.
— Давно ли ты ждешь исцеления? — спросил Христос.
— Двенадцать лет, господин.
— И никто так и не помог тебе спуститься к воде? Хочешь, я помогу?
— Сейчас — без толку, господин. Тут вот какое дело: ангел временами сходит в купальню и возмущает воду, и кто первый войдет в нее по возмущении воды, тот выздоравливает. А я, как ты, верно, заметил, не слишком проворен.
— Как ты живешь? Что ты ешь? Кто о тебе заботится? У тебя есть друзья или родственники?
— Сюда иногда приходят люди и дают нам немного еды.
— Зачем они это делают? Кто они такие?
— Кто они — не знаю. Зачем делают… тоже не знаю. Может, просто добрые.
— Не будь дураком, — раздался голос из темноты. — Добрых людей не бывает. Доброта — это противоестественно. Они это делают, чтобы другие люди лучше о них думали. А иначе ни за что бы не стали.
— Много ты знаешь! — донесся еще один голос из-под колоннады. — Люди могут заработать себе хорошую репутацию куда быстрее, нежели творя добро. Они это делают из страха.
— Из страха перед чем? — откликнулся второй голос.
— Из страха перед адом, ты, слепой дурень. Они думают, что, творя добро, сумеют тем самым откупиться от ада.
— Да неважно, зачем они это делают, лишь бы делали, — отозвался хромой. — И вообще, бывают же просто добрые люди.
— Да простофили они, вроде тебя, жалкий червяк, — возразил третий голос. — Что ж тебе за двенадцать лет никто не помог спуститься к воде? А? Да потому что ты грязный, вот почему. От тебя разит, как от всех нас. Тебе кидают куски хлеба, но прикоснуться к тебе — извини-подвинься. Вот вся их хваленая доброта. А знаешь, что такое настоящее милосердие? Не хлеб, нет. Хлеба у них довольно. Они могут прикупить еще хлеба, всякий раз, когда понадобится. Настоящее милосердие — это если бы хорошенькая молоденькая шлюшка пришла к нам сюда и поразвлекла нас задаром. Можешь себе представить: прелестная девушка, кожа — что шелк, приходит сюда и отдается мне, а мои нарывы сочатся гноем прямо на нее и разят как навозная куча? Если ты в состоянии такое вообразить, значит, в состоянии и вообразить подлинную праведность. Будь я проклят, но мне такое не под силу. Я мог бы прожить тысячу лет — и с подобной праведностью так и не встретиться.
