Так что мне рассказать людям завтра, и послезавтра, и послепослезавтра? Продолжать ли талдычить о вещах, в которые я сам не могу поверить? Сердце мое утомится, а живот сведет от тошноты; в рот набьется пепел, а глотку обожжет желчью. Настанет день, когда я скажу какому-нибудь горестному прокаженному, что грехи его прощены и язвы исцелятся, а он мне ответит: «Но они так и не заживают. Где же обещанное тобою излечение?»
А Царство?.. Уж не обманываю ли я самого себя, заодно со всеми прочими? Что я такое делаю, уверяя людей, будто Царство грядет, будто живущие ныне своими глазами увидят приход Царства Божия? Представляю, как мы ждем, и ждем, и ждем… Может, прав был мой брат, когда говорил о великой организации, об этой его церкви, которая послужит проводником Царства на земле? Нет, он заблуждался, он заблуждался! Мои сердце, разум и тело дружно восстали против этого. И сейчас восстают.
Потому что я ясно вижу, что случится, если такое произойдет. Дьявол станет радостно потирать руки. Как только люди, полагающие, что они исполняют Господню волю, дорвутся до власти — будь то в собственном доме, или в деревне, или в Иерусалиме, или в самом Риме, — дьявол овладеет ими. Очень скоро они примутся составлять списки наказаний за разные невинные занятия, и приговаривать людей к порке или побиванию камнями во имя Господа — за то, что не то едят, не ту одежду носят и не в то верят. Лица высокопоставленные будут строить пышные дворцы и храмы, и расхаживать там с важным видом, и облагать налогами бедняков, чтобы те оплачивали их роскошь; и само Писание станут они держать в секрете, говоря, что есть истины слишком сакральные, чтобы открыть их простецам, так что преподносить их дозволяется лишь в толковании священников, и станут пытать и убивать всех, кто захочет сделать слово Божье простым и понятным для всех; и с каждым прожитым днем их будет все сильнее одолевать страх, ибо чем больше власти заберут они себе, тем меньше станут доверять кому бы то ни было, и счет потеряется шпионам, и предательствам, и доносам, и тайным трибуналам, и уличенных несчастных безобидных еретиков предадут страшным публичным казням, дабы устрашить прочих и принудить их к покорности.
А время от времени, дабы отвлечь людей от горестей и распалить в них гнев против кого-то еще, главы церкви станут объявлять, что такой-то народ и такая-то нация — воплощение зла и должны быть уничтожены, и соберут огромные армии, и пошлют их убивать, жечь, насиловать, разорять и грабить, и поднимут свое знамя над дымящимися руинами некогда цветущей и плодородной земли, и объявят, что Божье Царство тем самым умножилось и возвеличилось еще более.
Но любой священник, который захочет удовлетворить свои тайные страсти, — алчность, похоть, жестокость, — окажется, что волк на пастбище среди ягнят, где пастуха связали, заткнули ему рот и завязали глаза. Никто и никогда не дерзнет оспорить правоту того, что этот святой человек совершает при закрытых дверях; и все его беспомощные жертвы будут взывать к небесам о жалости, и слезы их оросят ему руки, и он вытрет руки о рясу и сложит их благочестиво, и возведет очи горе, и станут говорить люди: как хорошо, что в священниках у нас — такой праведник, как ревностно заботится он о своих детях…
Где будешь ты тогда? Ты посмотришь вниз и поразишь этих богохульных змей ударом молнии? Сбросишь наместников с тронов и сравняешь с землею дворцы их?
Задавать такой вопрос и ждать ответа — то же, что знать: ответа не будет.
Господи, думай я, что ты меня слышишь, я бы вот о чем помолился превыше всего: чтобы всякая церковь, созданная во имя твое, оставалась бедна, неправомочна и смиренна. Чтобы не обладала она иной властью, кроме власти любви. Чтобы никого не отвергала. Чтобы не владела она никакой собственностью и не создавала законов. Чтобы не выносила приговоров, но лишь прощала. Чтобы уподобилась она не дворцу с мраморными стенами и отполированными полами и стражей в дверях, а походила скорее на дерево, корни которого уходят глубоко в землю, а само оно дает укрытие всем птицам и зверям, весной одаряет цветами, и тенью — в жаркий день, и плодами — в свой срок, а со временем даст и крепкую надежную древесину для плотника; и притом роняет тысячи семян, чтобы на его месте выросли новые деревья. Говорит ли дерево воробью: «Убирайся прочь, здесь тебе не место»? Говорит ли дерево голодному: «Этот плод не для тебя»? Испытывает ли дерево благонадежность зверья, прежде чем пустить его в тень?
Вот и все, что я ныне могу: шептать в тишине. Надолго ли меня хватит? Тебя здесь нет. Ты меня не слышишь. Лучше бы я говорил с деревом, говорил с собакой, с совой, с малым кузнечиком. Они-то всегда тут, рядом. Я — на стороне безумца из псалма. Ты думал, мы и без тебя обойдемся… нет, тебе вообще все равно, обойдемся мы без тебя или нет. Ты просто взял да и ушел. Так мы и живем: обходимся, как можем. Я — часть этого мира, и я люблю в нем каждую песчинку, каждую травинку и каждую каплю крови. Да ничего другого и не надо, ведь этих вещей достаточно, чтобы взвеселилось сердце и успокоился дух; мы знаем, что тело они радуют. Тело и дух… а есть ли разница? Где заканчивается одно и начинается другое? Может, это — одно и то же?
Время от времени мы станем вспоминать тебя, как некогда любимого деда, который ныне умер; станем рассказывать о тебе разные истории, станем кормить ягнят, и жать хлеб, и давить вино, и сидеть под деревом в вечерней прохладе, и привечать путника, и приглядывать за детьми, и врачевать недужных, и утешать умирающих, а затем, когда придет наш срок, приляжем на отдых без боли и страха и вернемся в землю.
И пусть молчание говорит само с собою…
Иисус умолк. Он сказал все, что хотел.
Арест Иисуса
Иоанн сел, протер глаза, а затем растолкал Петра и указал вниз, на долину; и вскочили оба на ноги и побежали вверх, туда, где Иисус все еще стоял на коленях в одиночестве.
— Учитель, — воскликнул он, — мне страшно жаль, прости, я не хотел тебя потревожить, но вверх по тропе от города идут люди с факелами.
Иисус встал, опираясь на руку Иоанна.
— Ты еще можешь уйти, учитель, — промолвил Иоанн. — У Петра есть меч. Мы их задержим. Скажем, что тебя не видели.
— Нет, — ответил Иисус. — Не хочу, чтобы вышла драка.
И он спустился вниз по тропе к остальным ученикам и велел Петру вложить меч в ножны.
Поднимаясь вверх по тропе в свете факелов, Христос сказал капитану стражи:
— Я обниму его, и так вы узнаете, кто вам нужен.
Когда же все приблизились к Иисусу и трем его спутникам, Христос подошел к брату и поцеловал его.
— Ты? — воскликнул Иисус.
Христос заговорил было, но его оттеснили: к Иисусу бросились стражники. Вскоре Христос затерялся в толпе любопытных зевак: они прослышали о том, что должно произойти, и пришли поглазеть.
Видя, что Иисус арестован, люди подумали, что он предал их доверие, что он — всего-навсего еще один мошенник от религии, каких кругом пруд пруди, и что все им сказанное — это ложь. Тут все принялись вопить и насмехаться, и, чего доброго, напали бы на Иисуса и тут же, на месте, с ним бы расправились, если бы стража не сдержала их натиск. Петр снова попытался обнажить меч, но Иисус заметил — и покачал головой.
