«А я, сэр, вас потом поддержал — ведь так?» — сказал Гласкок.
«Рыцарь без страха и упрека, сэр… готовый и в огонь, и в воду; а теперь, сколько ты хочешь? Не забудь, это все, что у меня есть… я гол как сокол; и здесь еще мой друг Айронз… ну?»
«Мне ничего не нужно, — говорю, — я не возьму ни шиллинга… ни полупенса».
Понимаете, я почему-то чуял, что ничего хорошего из этого не выйдет, и к тому же боялся.
«Что? Ты не хочешь получить свою долю, Айронз?» — спросил он.
«Нет, это ваши деньги, сэр… моих там и шести пенсов нет… не нужны они мне, и все тут».
«Ну что ж, Гласкок, говори… Айронза ты слышал».
«Пусть Айронз говорит за себя… мне до него дела нет. Вы должны были поделиться со мной деньгами мистера Боклера… у нас обоих одинаковые заслуги… и если я всего лишь держал язык за зубами, все равно это очень дорого стоит».
«Не отрицаю… дорого… бесконечно дорого. Ну вот, здесь шестьдесят фунтов… но заметь, это все, что у меня есть… Так сколько?»
«Тридцать, на меньшее я не согласен», — угрюмо буркнул Гласкок.
«Тридцать! Это много… но с учетом всех обстоятельств… не слишком», — говорит Арчер.
С этими словами он вынул правую руку из кармана панталон и разрядил в сердце Гласкока пистолет.
Гласкок не крикнул, не сошел с места, не застонал; он только странно дернулся и плашмя упал, так что его голова оказалась у самой воды.
Кажется, я что-то сказал… не знаю… я сам едва не умер… потому что такого я никак не ожидал.
«Ну, ну, Айронз… что с тобой… мужайтесь, сэр… помоги мне, и ничего с тобой не случится».
В левой руке у него был пистолет, из которого он только что стрелял, а в правой — заряженный.
«Он сам виноват, Айронз. Я этого не хотел, но приходится защищаться; нельзя, чтобы моя жизнь находилась в руках иудея или Иуды».
На улыбающееся, бледное как смерть лицо мистера Арчера падали черные пряди.
«Я ни тот и ни другой», — сказал я.
«Знаю, и поэтому ты здесь, а он там».
«Хорошо, но теперь все кончилось, так я думаю», — говорю я. Мне не терпелось убраться подальше.
«Не уходи пока, — говорит он, словно бы просит, а сам эдак слегка вздергивает пистолет, — ты должен помочь мне спрятать этого дурня».
И вот, сэр, нам пришлось три или четыре часа надрываться на холоде: мы привязали к его одежде камни, утопили тело у самого берега и навалили сверху еще камней. Работа оказалась не из легких, скажу я вам, глубина была почти четыре фута, несмотря на сухое время года; потом мы обрушили в воду изрядный кусок берегового грунта; мы убрали следы, а прочее предоставили судьбе; ни разу не слышал, чтобы там нашли тело, — наверное, он до сих пор на месте.
И Айронз застонал.
— Возвращались мы молча, уставшие как собаки, и я от страха обливался холодным потом. Но он не замышлял против меня худого. К счастью, убийство — штука небезопасная, без причины убивают одни дураки, и, когда мы вернулись на дорогу, я свернул к Лондону, а он — в другую сторону; куда он собирался, понятия не имею, но он-то отлично знал, что дальше делать, уж будьте уверены.
И страшно же мне было, скажу я вам, шагать в полном одиночестве среди вересковой пустоши. Темно было хоть глаз выколи, попадались на дороге такие места, где мои шаги отзывались эхом, и я решал, что не иначе как мистер Арчер передумал и пустился вдогонку или другая какая-нибудь напасть, не лучше, — если только такое возможно; много раз я оборачивался, ожидая, что увижу за спиной Арчера или того, другого; ведь когда мистер Арчер пристрелил Гласкока, я будто тронулся и потом долго еще трясся с головы до ног.
Ну вот, видите, Гласкок мертв и не заговорит, мистер Боклер тоже, и доктор Стерк все равно что покойник, а он, думаю, что-то знал… припомнил. В ночь, когда мистер Боклер лишился жизни, доктор Стерк лежал в соседней комнате — вроде туалетной при спальне, — и дверь была открыта, но он хворал после падения, рука в лубках; он принял опиум и мало что сознавал, и не мог ничего показать на суде, но, наверное, позже он припомнил что-то относящееся к делу. — Мистер Айронз повернулся, подошел вплотную к Мервину и очень тихо сказал: — И, думаю, Чарлз Арчер его убил.
— Так, значит, Чарлз Арчер в последние несколько месяцев появлялся в Дублине, а возможно, и в Чейплизоде? — воскликнул Мервин, изнывая от волнения.
— Я этого не говорил, — отозвался Айронз. — Я сказал вам правду… чистую правду… но не гоняться же за тенью… кто поверит моему рассказу?.. С тех пор столько воды утекло. Допустим, я выложу все начистоту и сведу вас с ним лицом к лицу, но кто поверит? А мне после этого не жить — так ли, иначе ли — и не угадаешь, как именно, — но я умру, не пройдет и года, и ничто на свете меня не спасет.
— Быть может… быть может, это Чарлз Наттер, ведь и мистер Дейнджерфилд что-то знает о нем, — вскричал Мервин.
Айронз не ответил, несколько секунд он молча сидел у очага воплощением апатии.
— Если вы меня упомянете или передадите кому-нибудь хоть слово, я не заговорю больше никогда, — медленно произнес он и вяло выругался; мертвенно-бледное лицо его, на котором выделялся синий подбородок, блестело, улыбка была мрачна, веки прикрыты. — Имейте в виду, сэр: возможно, мистер Дейнджерфилд кое-что подозревает, ума и догадливости у него довольно, и он был добр к доктору Стерку и его семейству. Вы ведь знаете, мистер Дейнджерфилд хороший человек и, говорят, всех видит насквозь, и если возьмется что-нибудь раскапывать, то наверняка докопается. Ну, я собрался в путь, и будь что будет. Когда Чарлз Арчер, где бы он ни был, узнает, что я сбежал, ему это придется не по вкусу — он чует опасность за милю, сэр. Оставаться мне нельзя: он меня заберет в кулак со всеми потрохами. Настал час пуститься в бега; так или иначе, здесь меня тоже ничего хорошего не ждет. Будь проклят день, когда я впервые его увидел; лучше бы мне, наверное, пойти на риск, и я уже было решился, но не хватает духу — вот в чем дело. Не справиться с собой, и все тут.
Недолгое время Мервин мучительно колебался. Мне, разумеется, не понять до конца его чувств, ибо — слава Богу! — в подобном положении я никогда не бывал. Но, зная, сколь многое в жизни Мервина зависело теперь от Айронза, я не удивляюсь, что несколько секунд Мервин созерцал жавшуюся к камину долговязую зловещую фигуру своего гостя и раздумывал, не лучше ли будет задержать его и обвинить (на основании его собственного признания) в пособничестве убийце Боклера. Упустив свидетеля, он терял единственную возможность отомстить врагам, вернуть себе состояние и в будущем обрести счастье; мысль эта была поистине невыносима, и мы должны извинить Мервина, если он ненадолго забыл и о своем обещании, и о благоразумии, и о необходимости сохранять терпение.
Но здравый смысл, придя на помощь чести, одолел вскоре это искушение. Ибо Мервин был убежден, что уговорить Айронза признаться — можно, а заставить — нельзя и что если восстановить его против себя, то со всеми надеждами придется распрощаться.
