Лоб «Гамлета» слегка порозовел, а в глазах, устремленных на недвижную фигуру собеседника, застыл опасный огонек. Однако это безотчетное чувство быстро исчезло, и Мервин произнес холодное и печальное приветствие.
— Я подумывал, мистер Мервин, — любезно сказал мистер Дейнджерфилд, — наведаться после церкви в Дом с Черепичной Крышей, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и просить о пятиминутной беседе, но, застав вас здесь, взял на себя смелость тут же к вам и обратиться.
— Мистер Дейнджерфилд, если я могу чем-нибудь вам служить… — начал Мервин.
Дейнджерфилд с улыбкой поклонился. В улыбке мистера Дейнджерфилда, при всей его учтивости, сквозил оттенок превосходства, который Мервин воспринимал как едва ли не оскорбительный.
— Вы ошибаетесь, сэр. Благодарю от всей души, но я не намерен злоупотреблять вашей любезностью, а прошу всего лишь уделить мне две-три минуты внимания. Я должен кое-что вам сказать, сэр; это я искренне стремлюсь вам служить. Насколько это в моих силах. А речь идет просто-напросто о том, что я вспомнил об одном обстоятельстве, которое вы, не исключено, сумеете как-нибудь использовать.
— Весьма признателен, сэр… весьма, — горячо проговорил Мервин.
— Очень рад быть полезным, сэр. Дело касается Чарлза Арчера. После нашей с вами встречи я вспомнил о документе, относящемся к его смерти. Этот документ имеет юридическую силу, и подписан он по меньшей мере тремя джентльменами. Один из них — сэр Филипп Дрейтон из Дрейтон-Холла; он был с Чарлзом Арчером во Флоренции во время его последней болезни. Возможно, там есть и моя подпись — не помню. Документ был составлен по желанию самого мистера Арчера — чтобы уладить некоторые обстоятельства, которые могли бы вызвать толки и бросить тень на его семью.
— Не припомните ли, какого рода это был документ?
— Да, отчасти. Я совершенно уверен, что вначале там шло свидетельство о смерти, а далее, как мне кажется, было добавлено, согласно его последней воле, заявление, которое нас удивило и даже, вероятно, поразило до глубины души. Я говорю «кажется», так как знаю, что такое торжественное заявление было сделано устно, но не уверен, что его вписали в ту бумагу, о которой я говорю. Не сомневаюсь, речь шла о каком-то преступлении, это было признание, но в чем — никак не вспомню. Если вы расскажете, что вы имеете в виду, это, возможно, освежит мою память. К примеру, об упомянутой бумаге я никогда бы не вспомнил, если бы не наша недавняя встреча. Мне трудно сказать в точности, вернее, не могу даже предположить, о каком преступлении там говорилось: о подлоге или о лжесвидетельстве?
— Дело вот в чем… — начал Мервин и смолк, поскольку не был уверен, что даже такое, вполне невинное, признание не поставит под удар Айронза. Дейнджерфилд слегка склонил голову и, к его смущению, молча внимательно слушал.
— Я… я подозреваю, сэр, — продолжил Мервин, — что имело место лжесвидетельство.
— Ах, лжесвидетельство? Понятно… вы говорите о его показаниях на этом злосчастном процессе милорда Дьюнорана, верно?
Мервин склонил голову; Дейнджерфилд минуту или две безмолвно размышлял, а потом произнес:
— Понимаю, сэр… кажется, понимаю! Но кто же тогда совершил преступление, кто убил мистера… ох, как там его?.. Погибшего… Вы знаете?
— Не уверен, сэр, что вправе об этом говорить. Могу утверждать только одно: я убежден, что Чарлз Арчер намеренно лжесвидетельствовал.
— Убеждены?.. О! Понятно. Итак, это, разумеется, не догадки, а установленный факт?
— Не знаю, сэр, как бы вы это назвали, но таково ощущение, во мне укоренившееся.
— Ну что ж, сэр, надеюсь, что для него найдутся серьезные основания. Жаль, что у меня нет копии этого документа, но, вероятно, я смогу научить вас, как ее добыть. Бумага была адресована — это я помню точно — мессирам Элрингтонам, адвокатам, на Чансери-Лейн, Лондон. Я не забыл их имени, поскольку восемью или девятью годами позже к ним обращался за помощью в одном юридическом вопросе лорд Каслмэллард и это освежило мои воспоминания, не успевшие окончательно стереться. Без сомнения, документ у Элрингтонов. Он был составлен через неделю после смерти мистера Арчера. Дату смерти вы можете узнать из газет. Когда будете писать Элрингтонам, моего имени не упоминайте: возможно, они будут не в восторге от лишних хлопот, и также милорд Каслмэллард не одобрит моего вмешательства в чужие дела… даже в ваши.
— Я буду иметь это в виду. Но что, если они откажутся разыскивать бумагу?
— Зная, что за труды их ждет вознаграждение, они поворчат-поворчат, но документ найдут — ручаюсь.
— Сэр, — внезапно проговорил Мервин, — я не в силах выразить, как я вам благодарен. Если, как вы предположили, к документу присовокуплены упомянутые вами показания, то я, возможно, смогу напасть на след пропавшего свидетеля, с помощью которого верну себе доброе имя и состояние. Благодарю вас, сэр. От всей души благодарю.
С пылом, составившим резкий контраст его недавней сдержанности, Мервин схватил тонкую белую руку Дейнджерфилда и сердечно ее пожал.
И вот, поверх надгробия стариков Лоу, эти двое впервые обменялись дружеским рукопожатием, и белый поблескивающий Дейнджерфилд, будучи завзятым шутником, с демонстративным усилием отнял свою руку, а потом внезапно резко ее уронил, словно бросал перчатку. В этом жесте, улыбке, чуть хмуром взгляде странным образом смешались сердечная, добродушная шутка и некоторый вызов. Затем Дейнджерфилд негромко засмеялся и, покачивая головой, сказал:
— Что ж, я и рассчитывал вас обрадовать, и всегда готов помочь — делом или советом.
Бок о бок, огибая надгробия, они вернулись к старой паперти.
Дня два после бури наш склонный к цинизму друг Серебряные Очки пребывал в дурном расположении духа. Возможно, дошедшие до него новости оказались ему не по вкусу и он предпочел бы, чтобы Чарлз Наттер ускользнул от рук правосудия.
Поскольку Наттер отсутствовал, а его соперник находился в коме, управление ирландскими поместьями лорда Каслмэлларда было временно возложено на Дейнджерфилда, и когда этот белоголовый джентльмен, выпрямившись в своем кресле с подлокотниками перед письменным столом, готовился взяться за письма и книги, имеющие отношение к его новым обязанностям, он иногда скалился и цедил сквозь зубы сарказмы по поводу человеческих грехов и безумств, а также превратностей бренного существования.
А после памятной ночи, когда бушевала метель, Дейнджерфилд возымел к этой работе сильнейшее отвращение и ругал Наттера так злобно и часто, что превысил всякую меру.
Быть может, причина его дурного настроения заключалась отчасти в небольшом происшествии, которое дало его мыслям нежелательный поворот, — хотя сам мистер Дейнджерфилд отнесся к нему пренебрежительно. Это случилось в ту самую богатую событиями бурную ночь.
Если кое-кому той ночью явились видения, то другим приснились сны. В былые времена при полуночной буре с башни аббатства разносился грозно-торжественный перезвон святых колоколов, который приводил в смятение крылатое воинство «князя, господствующего в воздухе»
{184}. Каждый вправе иметь по этому поводу свое мнение. Возможно, бурная ночь привлекает князя и его воинство не больше, чем любая другая, или если они в самом деле кишмя кишат в воздухе, то удары колокола так же неспособны обратить их в бегство, как гонг китайского императора — остановить солнечное затмение. Однако я утверждаю следующее: по той или иной причине ночной разгул стихий порождает в мозгу некоторых людей бесчисленную вереницу диких образов, схожих с кошмарами при лихорадке. Дело не в шуме — другие шумы к такому эффекту не приводят. Конечно, когда воздух разрежен, расширяются кровеносные сосуды и, быть может, нарушается работа мозга. Не знаю. Вероятно, этот феномен поддается объяснению с помощью законов физики. Могу лишь сказать определенно, что он существует. Я испытал его на себе, то же рассказывают и некоторые из моих друзей, кто вступил уже в тот безмятежный период человеческого существования, когда мы помешаны на здоровье, прислушиваемся к своим ощущениям и стараемся придерживаться правильного образа жизни. Мне известно также, что в ночь, о которой мы говорим, мистер Пол Дейнджерфилд лежал в своей постели за зеленым пологом в Медном Замке, не одурманенный ни фантазиями, ни суеверными страхами, однако же в голове его один за другим проносилось множество снов, а в ушах гудели и жужжали голоса, словно у какого-нибудь поэта или пифии
{185}.
