— Сожалею, сэр, что из-за меня вы оказались в неловком положении, — с достоинством отозвался маленький Паддок.
— Нет, не в этом дело, — возразил Клафф покровительственно-фамильярным тоном, — вы ведь знаете, я всегда чертовски ценил ваше общество. Но зачем подталкивать других людей к мысли, что вы de trop…
[66]
понимаете ли… к чему им докучать… и… вы… вы не знаете света, Паддок… Будет куда лучше, если вы станете во всем слушаться меня; а теперь, полагаю, нужно уходить… ждать бесполезно.
И бравый капитан в сопровождении Паддока с досадой и неохотой удалился; в углу двора он задержался, чтобы погладить волкодава, и медлил в аллее, насколько дозволяли приличия.
Все это время мисс Гертруда Чэттесуорт, подобно своей старшей родственнице, не покидала мирных пределов спальни. Она также заперла дверь и, бледная, ощущая, как кровь стучит в висках, писала письмо. Я возьму на себя смелость воспроизвести здесь несколько бессвязных фраз.
«Я видела тебя в воскресенье — почти два часа — и, да простит меня Всевышний, ни о чем другом не могла думать. Я бы отдала все, что угодно, только бы сказать тебе хоть несколько слов! Когда же кончится мой злосчастный искус? Почему тайна все так же остается тайной? Иногда я теряю всякую надежду и готова даже потерять веру в тебя. Я чувствую себя обманщицей, и это непереносимо. Уверяю, честью клянусь: я считаю, что с помощью — прости меня за это слово! — обмана добиться ничего нельзя. Как и когда это кончится?.. Что ты намерен делать?.. Почему ты так обеспокоен из-за отъезда клерка?.. Обнаружилась еще какая-нибудь опасность? Кто-то из знакомых сказал мне, что ты собираешься покинуть Чейплизод и вернуться в Англию. Когда я это услышала, то едва не потеряла сознание. Еще немного, и я пожалею, что этого не произошло, — тайна бы тогда раскрылась и я была бы свободна. Как удалось тебе так завладеть моей волей, что я обманываю тех, к кому само естество велит относиться с доверием? Я убеждена: они действительно верят, что ты мне ненавистен. А что за новости связаны с доктором Стерком? Меня сводят с ума неизвестность и страхи. Твои рассказы так коротки и полны неясностей; из твоих расплывчатых намеков невозможно понять, не подстерегает ли тебя в этих нехоженых областях новая опасность. Не знаю, что за магическая сила привязывает меня к тебе и заставляет, страдая, мириться с этой лживой тайной — но ты и сам сплошная тайна; и все же не сделайся — ты ведь не можешь сделаться? — моим злым гением. Не заставляй меня и дальше выносить мучения, которые меня погубят. Заклинаю, открой правду. Чего нам бояться? Я вынесу все — любое испытание лучше, чем неизвестность, тревога и необходимость вечно притворяться. Умоляю, откройся и стань моим светлым ангелом-избавителем».
Послание было длинным, но этого отрывка вполне достаточно; в конце Гертруда подписалась так:
«Твоя глубоко несчастная и — увы! — верная
Гертруда».
Запечатав письмо, она склонила свою воспаленную голову на руку и тяжело вздохнула.
Гертруда прекрасно знала, каким образом переправить письмо; когда тем же вечером адресат вернулся домой, оно его уже ждало.
Глава LXXXIII
РЫЦАРЬ СЕРЕБРЯНЫХ ОЧКОВ СВОДИТ ЗНАКОМСТВО С МУДРЫМ ЧЕРНЫМ ДИЛЛОНОМ И СОВЕЩАЕТСЯ С НИМ В ЕГО ПРИСТАНИЩЕ
В то время ряды медицинского сословия Дублина пополнились неким беспутным гением — молодым хирургом по прозвищу Черный Диллон, который сделался славой и одновременно позором своей профессии; такие появляются время от времени, дабы усмирять гордыню разума и устрашать тех, кто предается пороку скромно, по-дилетантски. Это был изумительный ум, своим сиянием разгоняющий тьму и с одного удара сокрушающий препятствия, подобный электричеству, — мощный, как полубог, и сластолюбивый, как свинья. Чуждый порядку и усердию, отвергающий обычаи и мораль, он неделями пропадал в катакомбах разврата, чтобы, появившись вновь, за какой-нибудь час утвердить превосходство своего интеллекта; свободный от принципов и стыда, обремененный долгами, отравленный пороками, он был покрыт позором и окружен восхищением.
Лицом к лицу с этим бесславным гением и скопищем грехов и стоял сейчас мистер Дейнджерфилд. В небольшой комнате находились еще два джентльмена: один из них, не снимая шляпы, сидел у камелька и упорно курил, другой храпел в шатком кресле, на спинке которого висел его парик. Окно было маленькое и грязное; воздух, мутный от табачного дыма, опьянял запахом виски. Из соседней комнаты доносились песни и звон стаканов, а также взрывы хриплого смеха; с другой стороны были слышны возбужденные голоса, крепкие ругательства и тяжелые удары кулаком по столу — там назревала ссора. От одной двери к другой, через узкое пространство, где стоял Дейнджерфилд, лениво пробредал время от времени какой-нибудь всеми забытый, грязный и опустившийся обитатель этих нездоровых пределов. Собственно говоря, в этом diversorium pecatorum,
[67]
Фор Корте Маршалси в Моулзуорт-Корт, и проживал сейчас хирург Диллон. Когда кто-нибудь из местных джентльменов тащился, волоча ноги, или гордо шествовал от двери к двери, он обычно кивком, похрюкиваньем или иным способом приветствовал медика и пристально оглядывал его посетителя. Ибо, как мило замечает автор Харлейского трактата (забыл его имя): «В тюрьме не важничают, а скоро и без церемоний знакомятся друг с другом».
Мистер Дейнджерфилд стоял выпрямившись; туалет его был безупречно аккуратен, платье, скромное на вид, сшито из дорогой материи; его сдержанная, уверенная в себе манера и властный вид говорили о том, что у него нет недостатка в деньгах — предмете, в здешних местах весьма ценимом. Дейнджерфилд обладал уменьем мгновенно все разглядеть; при этом он таращился открыто и не бросал взглядов украдкой — никому и в голову не приходило, что он наблюдает. В молодом хирурге он узрел полную противоположность самому себе. Тот был высок, худ и неуклюж, держался робко, как дикарь, одет был в длинный шелковый халат, изрядно засаленный, с пятнами от вина и пунша на груди. Парика хирург не носил, его черные волосы были собраны сзади в узел; судя по их спутанному пыльному виду, доктор, выбравшись из постели, к ним не прикасался. Расположив на столе свои большие красные руки с растопыренными грязными пальцами (словно готовился играть на клавикордах), он стоял напротив мистера Дейнджерфилда и сверлил его хмурым усталым взглядом; глубоко посаженные темные глаза, большие и излучавшие огонь, были единственной приметной чертой в облике доктора. Рот у доктора был большой и грубый, нос — прыщавый и огненно-красный, ибо Бахус, подобно Купидону, имеет свойство воспламенять — правда, на несколько иной манер. Каким гладким казался подбородок мистера Дейнджерфилда в сравнении с трехдневной щетиной Черного Диллона, какими утонченными представлялись его черты при сопоставлении с красным носищем и громадным чувственным ртом смотревшего на него в упор джентльмена в грязном халате и бесформенных шлепанцах — живого образа упадка и мощи одновременно!
— Два пенса, доктор Диллон, — произнесла замызганная толстенькая нимфа без корсета и кринолина, водружая на стол между медиком и его гостем «чарочку виски».
