— Лицо заурядное, — заметил генерал позже, когда гости разошлись.
— С таким лбом, — решительно возразила мисс Бекки, — лицо не может быть заурядным.
Если бы генерал с сестрой захотели проанализировать свои впечатления, они пришли бы к выводу, что черты лица их гостя, взятые в отдельности, за исключением этой единственной, ничего примечательного в себе не содержали, но все же странная бледность, отпечаток умственного превосходства, сарказма и решительности делали его внешность необычной.
Генерал, исправляя свою оплошность (церемонии знакомства придавалось в те дни немалое значение), выступил вперед, дабы представить гостей друг другу:
— Мистер Дейнджерфилд, разрешите представить вам моего доброго друга и сослуживца, лейтенанта Паддока. Лейтенант Паддок — мистер Дейнджерфилд, мистер Дейнджерфилд — лейтенант Паддок.
И за поклоном следовал поклон, за «покорнейшим» — «всепокорнейший», и каждый был польщен сверх меры. Но вот светский церемониал наконец завершился, и разговор вновь потек своим чередом.
Паддок узнал только, что речь шла о жителях Чейплизода: миссис Стерк рассказывала понемногу о каждом, а мистер Дейнджерфилд — надо отдать ему должное — выслушивал ее со вниманием. Собственно говоря, эту тему миссис Стерк избрала не сама — поток ее красноречия все время искусно направлял собеседник. Не такой человек был мистер Дейнджерфилд, чтобы пускаться на маневр без рекогносцировки, его острый ум никогда не дремал, а брал на заметку все, что могло пригодиться.
И миссис Стерк, к полному своему и собеседника удовлетворению, продолжала неумолчный щебет; так она поступала всегда, если поблизости не было ее супруга и повелителя. Речи миссис Стерк не содержали в себе ни крупицы злобы, однако же бывали переполнены жалобами, благо те или иные поводы для них неизменно находились. Это был неистощимый фонтан безобидных городских сплетен — ни одной скандальной. Будучи незлобивым и, можно сказать, милым маленьким существом, разве что чересчур склонным к меланхолии, миссис Стерк без памяти любила детей, в особенности своих собственных, что обернулось бы для нее бедой, когда бы не умение Стерка внушить трепет всему семейству, а не одной лишь жене; в глазах последней он являлся умнейшим и самым грозным из смертных; если бы кто-нибудь сказал миссис Стерк, что мир не разделяет ее мнения, она была бы крайне удивлена. Что до всего остального, то к своему гардеробу — вполне приличному — миссис Стерк относилась с крайней бережливостью, и служил он ей долгие годы: постельное белье было неизменно хорошо проветрено; горничные то и дело позволяли себе дерзости, а сама миссис Стерк нередко бывала в слезах, однако это не мешало ей содержать кружевное белье мистера Стерка в безупречном порядке.
Миссис Стерк учила детей катехизису, от души любила доктора Уолсингема, а малиновое варенье заготавливала в таких количествах, что из всех чейплизодских дам соперничать с нею в этом отношении могла одна лишь миссис Наттер. Эти во многом схожие натуры разделяла, однако, вражда — впрочем, слово «вражда» предполагает ожесточенность, ни той, ни другой даме не свойственную. Каждая видела в супруге своей соперницы дерзкого злоумышленника; не вполне понимая, что именно он злоумышляет, она знала одно: происки эти направлены против ее собственного, не знающего себе равных, повелителя. Стоило дамам завидеть друг друга, как они мысленно выражали надежду, что небеса защитят праведного и обратят сердца его гонителей или на худой конец разрушат их козни. Едва миссис Стерк (а равно и миссис Наттер) замечала свою соперницу по ту сторону улицы, как в ней пробуждался мрачный дар второго зрения, и в его свете та представала окутанной в грозовую тучу, а вместо трепещущего веера в руках ее оказывался пучок бледных молний.
Когда гости спустились к обеденному столу, галантный капитан Клафф ухитрился устроиться по соседству с тетей Бекки и прибег затем к помощи разнообразных знаков внимания и прочих хитрых приемов, дабы расположить ее к себе, — к примеру, усадил на краешек своего стула, рядом с мисс Ребеккой, ее противного и прожорливого маленького любимца Фэнси. Подобно всем давним жителям Чейплизода, капитан прекрасно знал маленькие слабости своей собеседницы, и потому ему не составило труда повести разговор об интересных ей предметах и в нужном ключе. Результат не замедлил сказаться: еще долго после того вечера тетя Бекки к случайным упоминаниям капитана Клаффа неизменно присовокупляла: «Весьма достойный молодой (!) человек и занимательный собеседник».
Многим из гостей показалось, что обед промелькнул как один восхитительный миг. По обе стороны от Гертруды Чэттесуорт разместились влюбленный Паддок и загадочный большеглазый Мервин. Для пылкого воздыхателя обеденное время летело на розовых крыльях. Маленький Паддок был в ударе, без устали сыпал театральными и прочими занятными байками, чего не могла не оценить соседка, улыбавшаяся ему чаще обычного; и пусть особа куда более могущественная мерила его далеко не столь приветливыми взглядами, у лейтенанта все же голова шла кругом от успеха, и он был счастлив, как принц, и горд, как павлин.
Трудно иной раз бывает отгадать, о чем думают молодые леди, что им по вкусу, а что нет, но Клафф, сидевший у противоположного конца стола, наблюдал старания Паддока и признавал его человеком на редкость приятным (Клафф, подобно многим, кто далек от literae humaniores,
[21]
питал почтение к «книжной учености», а обрывки знаний о театре, которыми был напичкан Паддок, Клафф относил именно к этой категории и, соответственно, смотрел на своего сослуживца как на сущий кладезь премудрости, а стихами его восхищался безмерно, мало что в них при этом понимая). Так вот, Клаффу почудилось, что при всех светских талантах, в изобилии продемонстрированных сегодня Паддоком, мисс Гертруда ничуть не была бы разочарована, если бы кто-нибудь облачил в униформу и усадил на место Паддока деревянный манекен, на который Гертруда набрасывала драпировки, когда рисовала, — имеющий глаза, но не видящий, имеющий уши, но не слышащий.
Короче говоря, догадливый капитан по многим мелким признакам заключил, что мисс Гертруда отдает предпочтение своему новому знакомцу — красивому и, вероятно, не лишенному красноречия, невзирая на снедавшую его печаль. Догадки, однако, не всегда совпадают с истиной. Впрочем, Клафф ли заблуждался или сам Паддок, это не мешало маленькому лейтенанту пребывать в те минуты на седьмом небе от счастья.
Когда наконец дамы удалились в гостиную, где их ждал чай, Паддок умолк и погрузился в приятные размышления; однако, будучи великодушным и уверенным в своем превосходстве соперником, он постарался вовлечь Мервина в разговор и нашел его сведущим во многих вещах, самому лейтенанту знакомых недостаточно; в особенности это относилось к театру и драматургии континента — Паддок слушал о них с жадностью. Тем временем генерал не давал компании скучать: за оживленной беседой он раскупорил бутылочку белого испанского вина, из которого в свое время был приготовлен свадебный поссет для его отца! Дейнджерфилд, несмотря на не совсем приятный голос, также сумел увлечь слушателей: он поведал две-три любопытные истории о старых винах и их ценителях. Затем Клафф и Паддок по просьбе генерала порадовали гостей своим искусством — не будучи обладателями изрядных голосов, они нередко пели дуэтом, и вместе у них получалось неплохо. А когда Дейнджерфилд упомянул, что ему довелось попробовать китовое мясо, неисправимый Паддок, по своему обыкновению, поделился замечательным рецептом — блюдо называлось «ошарашенный ткач». «Ткач» оказался рыбой, а «ошарашить» значило вынуть его изо льда и погрузить прямо в кипяток; от дальнейших подробностей рецепта старый генерал так смеялся, что щеки его оросились слезами. А Мервин и Дейнджерфилд, ошарашенные не меньше «ткача», не без любопытства разглядывали молодого воина, обладателя столь замечательных познаний.
