Глава XLIV
КАК В НОЧНУЮ ПОРУ СТЕРКУ ЯВИЛОСЬ ВИДЕНИЕ И ОЧИ ЕГО ОТВЕРЗЛИСЬ
Торжество Стерка было недолговечным. За завтраком он был настроен свирепо, поглотил несчетное число тостов с маслом и яиц, опрокидывал в себя одну чашку за другой, беспрестанно что-то злобно бормотал, а иногда стучал кулаком по столу, так что ложка в блюдце звенела, а бедная маленькая миссис Стерк пугалась и шептала: «О, дорогой!» Стерк успел уже на словах призвать к ответу весь мир, убедить жену, что он умнейший и лучший из смертных, и наполовину сам в это поверить, но тут ему подали письмо; там содержалось сухое и краткое напоминание о тех чудовищных и, вероятно, непреодолимых опасностях, какие грозили ему в ближайшем будущем. Стерк удалился в свой кабинет, чтобы вновь размышлять над встающими в воображении печальными картинами, писать письма и рвать их на мелкие кусочки; позже, уже после госпиталя, он, по обыкновению, поехал верхом в Дублин докучать своему поверенному пустыми прожектами и не выдерживающими критики планами спасения.
В тот вечер Стерк приплелся домой как побитая собака: измученный, притихший и почти отчаявшийся. Однако он потребовал виски, подкрепил себя стаканчиком, затем молча сварил кувшин пунша и стал глотать стакан за стаканом. От этого доктор немного воспрял духом, раскраснелся и принялся громко и хрипло болтать, то и дело икая; спать он отправился раньше, чем обычно.
Вскоре после полуночи доктор внезапно пробудился: он что-то припомнил.
— Ну, все ясно! — вскричал Стерк с проклятием и случайно лягнул при этом спинку кровати, отчего его супруга очнулась от сна и подскочила.
— Что такое, Барни, дорогой? — взвизгнула она и в панике нырнула под одеяло.
— Да это просто открытие! — Стерк снова выругался, и больше ничего по этому поводу миссис Стерк пока услышать не довелось.
Хирург, однако, не засыпал, а раздумывал над своим открытием, в чем бы оно ни заключалось. Он сидел в постели, энергически сжав губы и насупившись; его хитрые холодные глазки задумчиво скользили в темноте по кроватному пологу; временами постепенно накипавшее волнение разряжалось в удивленном восклицании или коротком ругательстве, как на поверхности бродящего раствора назревают и лопаются пузыри.
В голове у Стерка гудело. Полсотни разнообразных планов, как ватага непослушных чертенят, теснились там и шумно требовали: «Выбери меня», «Нет, меня», «Нет, меня». Как безумец, он грезил наяву; его мозг беспрестанно осаждали фантасмагории, воображаемые образы, догадки, а также странные и до боли четкие воспоминания; все кружилось в буйном, но отнюдь не радостном карнавальном разгуле: маски и игроки в кости, смех, проклятия, барабанный бой, прекрасные дамы и подвыпившие юнцы; слышались звонкие серенады, зловещий стук игральных костей и протяжные отдаленные крики.
Стерк пытался привести свои мысли в порядок, но это было все равно что требовать соблюдения общественного спокойствия от сборища ведьм в Вальпургиеву ночь
{117}. И потому доктор сидел и бессознательно что-то бормотал, словно глядя с балкона и выжидая, пока бунт стихнет сам собой; когда за окном прояснилось и стало слегка холодать, перед его мысленным взором осталось одно-единственное лицо, бесстрастно и невозмутимо подмигивающее.
К этому моменту воспоминания выстроились в единую картину и к Стерку вернулась способность думать; будучи человеком действия, доктор вскочил и засветил огонек, быстро натянул панталоны, чулки, поспешно накинул короткий плащ и, обутый в домашние туфли, бесшумно, как призрак, скользнул вниз, в заднюю гостиную, где, как мы знаем, помещался его кабинет.
Ночь была безоблачная и тихая. Небо очистилось, на пологих косогорах парка покоился в дремоте туманный лунный свет. Доктор размышлял у открытого окна, а ночной пейзаж охлаждал и успокаивал его разгоряченный мозг. Стерк не шевелился, пока его неспешно блуждающий взгляд не упал на кладбище.
Оно лежало, простертое, там, внизу, со своими белыми надгробиями и тенями, и, казалось, говорило: «Вот я; смотри, куда ведут все твои планы. Взгляни на любой из памятников, смутно различимых во тьме: под ним покоится то, что было некогда вместилищем хитроумных замыслов, пестрых воспоминаний и свято хранимых тайн. Усталый раб, лишь пядь-другая земли отделяет тебя от твоих собратьев по интригам; угрюмый Капитан Смерть сурово скомандовал им „смирно“, и они лежат навытяжку, обратив к луне невидящие глаза и бездумное чело. Доктор Стерк, здесь достаточно свободных уголков, выбирай любой: этот… или этот… а может быть, этот».
И Стерк закрыл окно, вспомнил свой сон и, подойдя к приоткрытой двери, украдкой, но уверенно выглянул наружу; резко захлопнув дверь, он засунул руки в карманы панталон и быстро вернулся к окну; он вновь был готов к трудам и принялся размышлять. Доктор снял со свечи нагар и снова быстро прошелся по комнате, чтобы подхлестнуть свою изобретательность, а потом открыл конторку и сел писать письмо.
«Да, — сказал он сам себе, застыв на мгновение с пером в руке, — это так же верно, как то, что я здесь сижу».
Итак, письмо было закончено. На лице доктора (а все это время его не покидала бледность) появилось подобие улыбки; доктор перечитал письмо и откинулся на спинку стула, снова перечитал — и оно ему не понравилось; он порвал листок.
Стерк оперся на локоть и задумался; он вдохнул две большие понюшки табаку и таким путем обрел вдохновение, схватил перо, взмахнул им и набросал новое письмо — перечитал, одобрил, слегка кивнул, словно говоря: «Пойдет». Сочинение это, едва ли стоившее таких затрат времени и умственных усилий, представляло собой всего лишь нижеследующую короткую записку:
«Дорогой сэр! Не окажете ли Вы мне честь посетить мой дом этим утром, когда будете в городе? Я до полудня никуда не собираюсь и надеюсь кратко переговорить с Вами с глазу на глаз.
Ваш нижайший, всепокорнейший слуга
Барнабас Стерк».
Затем он запечатал письмо большой красной печатью — такая, наверное, была бы уместна на жалованной грамоте — с гербом Стерков: кабанья голова вверху, развернутый свиток, а на нем: «Dentem fulmineum cave».
[41]
Доктор снова выглянул в окно, чтобы узнать, не занялся ли рассвет: часы остались под подушкой, а ему хотелось скорей начать действовать.
Затем Стерк взошел наверх, пристроил записку, как заряженный пистолет, на каминную полку и нырнул в постель, где предался взволнованным размышлениям; он готов был поверить, что никогда больше не увидит этих грозных призраков: жирных бейлифов, гладкого поверенного с самодовольной ухмылкой и — чтоб ему пусто было — этого желчного судебного исполнителя, прыщеватого, с фиолетовыми щеками и кончиком носа; движущимся кольцом эта публика окружала кровать — один совал повестку, другой мял в руках развернутый пергамент, третий, завладев ключами Стерка, простирал ладонь, готовясь объявить о вызове в суд. Прочь! Стерк нашел заклинание, способное обратить их в бегство; им до него не добраться, он знает, как отделаться от них в один момент, — и я думаю, так оно и было.
