— Рассердится, дорогая? Нет, но у него разорвется сердце. Как же, ему никогда не приходилось беспокоиться, где вы и что вы, а тут… О! Да вы просто шутите, мисс Лилиас, не иначе.
— Нет, Салли, голубушка, я не шутила, — грустно ответила Лили, — но, наверное, то, что я задумала, — глупость и лучше мне остаться дома.
Она заиграла марш и под его трогательно-мечтательные звуки спросила:
— Узнаешь, Салли?
На добродушном лице Салли отразилось раздумье, и она сказала:
— Еще бы, мисс Лили; эту самую музыку — так ведь? — играет артиллерия, когда марширует в поле?
Лили с улыбкой кивнула; мелодия лилась, вызывая к жизни живописные видения. Когда маленькая Лили была ребенком, смотры войск становились большим событием; в эти дни не жалели ни волос, ни пороха. Позади орудий, которые стремительно безостановочно палили, виден был генерал Чэттесуорт; на нем была парадная униформа, включавшая в себя, помимо кружевного галстука, кружевных манжет и прочего, еще и такую обязательную в дни смотра деталь туалета, как величавое, суровое выражение лица; с плюмажем, в пудреных ails de pigeon,
[46]
генерал красовался на своем буланом Бомбардире, почти скрытый из виду клубами дыма, и походил на окруженного облаком полубога с аллегорической картины.
Не увиденное старой подслеповатой Салли, это пышное зрелище проплывало, вслед за звучанием аккордов, перед печальным взором маленькой Лили, чья жизнь все больше сводилась к воспоминаниям. Лили снова сделалась ребенком, был ласковый летний день, и она стояла на залитой солнцем улице, держа за руку старую Салли. Часовые взяли на караул, и корпус двинулся из ворот блистательным маршем. Старый генерал Чэттесуорт, гордый как Люцифер, ехал верхом на Бомбардире, а тот, к восторгу дам, кивал и грыз удила, гарцевал и выделывал курбеты — Бомбардир был добрейшим из четвероногих, но любил, лукавец, строить из себя настоящего дьявола во плоти; оркестр наигрывал тот самый — одновременно и лихой и жалобный — марш, и под этот мелодичный грохот сердца всего Чейплизода веселились и зажигались огнем. Вдоль всей улицы поднимались оконные рамы; сбежавшиеся толпой мальчишки вопили и как сумасшедшие выкрикивали «ура!». Из чердачных окошек торчали чепцы — это служанки, хихикая, высовывались наружу с риском сломать себе шею. На крылечки выбегали слуги. Деревенские забулдыги спешили из пивных. Повсюду, направо и налево, сплошные улыбки и разинутые рты. И природа при виде их явно стремилась показаться во всем блеске, а солнце сияло изо всех сил, лучезарное как никогда.
Да, город гордился своим артиллерийским корпусом, и по праву. На широкую улицу выкатывалось из ворот орудие за орудием, рядом шагал правое плечо вперед личный состав и лейтенант-фейерверкер. Размеренно колеблясь, тянулась сине-алая шеренга, мундиры пересекали белоснежные диагонали портупей, болтались белые патронные сумки, мелькали отделанные кружевом треуголки, гамаши, белели нарядные короткие панталоны, камзолы, плиссированные кружевные манжеты, сверкали на солнце пуговицы и медные инструменты. И каждый наблюдатель признавал, что это прекрасное, бодрящее дух зрелище.
И Лили, с печалью наблюдая шествие этого призрачного полка, сопровождала его горделивой, щемящей душу мелодией марша.
В них было столько дерзости и внушительности; ростом и сложением с этими парнями никто не мог равняться. Поверьте мне, тащить четырех-, шестифунтовые пушки
{148} — не пустяк, тут нужны крепкие ребята; офицеры же, все без исключения, были прекрасно воспитанные джентльмены, с аристократическими манерами, а некоторые из них, безусловно, чертовски красивы.
И в рядах этой веселой процессии умственному взору Лили неизменно представлялась одна и та же легкая высокая фигура, смуглое лицо, с глазами темными и загадочными, невыразимо привлекательное и волнующее; Лили все глубже погружалась в фантазии, а гармоничная мелодия звучала все медленней и тоскливей, пока голос старой Салли не пробудил мечтательницу. Аккорды смолкли, видение растаяло, бедная маленькая Лили улыбнулась старушке Салли с ласковой печалью, взяла свечу и пошла, сопровождаемая служанкой, наверх, почивать.
Глава LX
ФИЖМЫ, ПЕРЬЯ И БРИЛЛИАНТЫ, А ТАКЖЕ ЩЕГОЛИ И СКРИПАЧИ
Бал, устроенный Королевской ирландской артиллерией, был большим праздником. Генерал Чэттесуорт приехал тем же утром и успел выступить в роли хозяина — танцевать ему, правда, было трудно, и походка генерала после малюсенького приступа подагры в Бакстоне оставалась немного деревянной, зато выглядеть он стал на десять лет моложе, уверяли друзья. С его приездом бразды правления снова попали в руки тети Бекки — к тайному разочарованию мадам Страффорд; та настроилась принимать гостей и не одну неделю — и за туалетом, и даже в постели — репетировала короткие приветствия и любезные жесты.
Присутствовал, разумеется, лорд Каслмэллард, а также веселая и блестящая леди Мойра. Я упоминаю ее светлость потому, что генерал Чэттесуорт при открытии бала прошелся с ней в менуэте; благородный мученик прихрамывал с удивительной грацией и сиял широкой церемонной улыбкой. Помимо названных, явилось более дюжины лордов с супругами, последние — в бриллиантах, чудовищных размеров фижмах, с высокими султанами из перьев. Чуть было не прибыл сам вице-король Ирландии, а в те дни, накануне открытия парламента, со всеми своими должностными регалиями, вице-король представлял собой куда более важную фигуру, чем ныне сам монарх.
Капитан Клафф отправился в портшезе на квартиру к Паддоку, чтобы одолжить пару нарядных подколенных пряжек. У Паддока имелась запасная пара; а пряжки Клаффа, как он полагал, потеряли вид после проклятого купания в ночь серенады. Храбрый капитан узнал, что Паддок и Деврё намереваются идти пешком (казармы находились напротив, в двух шагах), и, убедившись, что Паддоку не удается быстро найти пряжки, не пожелал дольше задерживать портшез; ожидание стоило денег, а капитан не любил попусту транжирить шиллинги.
— О, пешком? Замечательная идея, — вскричал весельчак капитан и отправил вниз полкроны для «двуногих лошадок», как их ласково называл народ. — Всегда приятней пройтись пешком с вами, ребята, чем трястись в портшезе.
Среди жизнерадостных молодых людей немного найдется таких, кому нечем занять свои мысли перед балом. Каждому из них известна некая особая, яркая звезда, которой они не перестают восхищаться даже тогда, когда рассматривают в зеркале свои собственные привлекательные черты.
Когда Паддок выворачивал ступни носками наружу, пряжки его туфель блестели в честь Гертруды Чэттесуорт. Это для нее был с тщательной небрежностью повязан галстук, для нее элегантно падали на пухлые лейтенантские кисти кружевные гофрированные манжеты. Ради нее горело звездой на его белом мизинце бриллиантовое кольцо, ради нее был надушен напоследок платок и брошен в зеркало нежный взгляд. И весь этот тщательный туалет — детали его и торжественный процесс облачения — был не чем иным, как обрядом, служением божеству. Схожие чувства руководили и Клаффом, когда он готовился поразить даму сердца своим пестрым нарядом, но он действовал более обдуманно, не предаваясь излишнему волнению. Туалет Деврё молодые люди едва ли не единодушно признали воплощением совершенства, притом что капитан, по всей видимости, уделил ему меньше внимания, чем остальные. Я полагаю, элегантная, стройная фигура возмещает многие недостатки и придает красивому костюму и «аксессуарам» то загадочное очарование, которым сами они не обладают. Действительно, когда Деврё, беззаботно созерцая реку, облокотился локтем на оконную раму, он, по-видимому, не особенно заботился о безупречности своего наряда.
