Та поднялась почти сразу, охнула, увидев распахнутые портьеры, бросилась греметь шпингалетами, зажигать свет. Когда огоньки вновь заплясали по ободранным шпалерам, Аннет обернулась и замерла. Хозяйка смотрела на нее пристально, сурово.
— Любишь ли меня?
— А как же, матушка? Одна ты у меня. Родненькая. Как же не любить?
— Тогда ложись. Кроить буду. — Лидия запустила руку в ящик трюмо, достала подушечку — атласное сердечко, утыканное тонкими иглами.
— Матушка, пожалей… Оставь. Дозволь помереть такой, какой боженька сотворил.
— Выходит, не любишь. Врешь!
— Истину говорю. Клянусь! Я ли не холила тебя, матушка. Ведь не будь меня, померла бы ты или умом бы тронулась. Когда Марточка пропала, я ли за тобой по улицам не рыскала…
— Гордыня замучила? — Лидия грозно сдвинула густые брови. — Прошлое мне поминаешь, дура?
— Матушка…
— Ложись! Надобно тебя с подземной сметать.
— Наживо? — выдохнула Аннет. И вдруг кинулась к дверям, опрокинув по дороге высокую подставку с медным подсвечником. Тот глухо упал на ковер, покатился… Лидия неожиданно ловко схватила служанку за волосы и резко дернула, запрокинув голову назад. Аннет завопила истошно, начала было отбиваться, но хозяйка умело сжала пальцами морщинистое горло, и Аннет стала медленно оседать на пол.
Тело морлочки — сухая оболочка гигантского шелкопряда — почти ничего не весило. Лидия подняла ее легко, прижала к груди, перенесла на кровать. Втащила Аннет на кушетку, уложила солдатиком. Пряжки сошлись на запястьях старой служанки, приковав ее к ложу, на котором еще секунду назад билась в судорогах девочка.
— Матушка… — слабо застонала Аннет, приходя в себя, — пощади.
— Дочку мою ты украла? — Лидия вдела в ушко красную нитку и, послюнявив пальцы, затянула узелок. — Не отпирайся. Больше ведь и некому. В доме тогда, кроме нас двоих, никого не было.
— Господь с тобой, — захныкала Аннет.
— Признавайся. Ты? И про дыру Саю ты растрепала вовсе не затем, чтоб отговорил он меня.
— Матушка…
Лидия взяла с тумбы ножницы, поднесла их к груди Аннет.
— Киты напели… Голубушка… Будто китов услыхала. — Аннет разрыдалась, забилась, закричала в голос: — Киты. И братец твой все обхаживал, слова ласковые говорил. Поверила…
— Признавайся.
— Прости, матушка… Сама не помню, как… Тряпицу мне братец твой передал, ты задремала, а я тряпочкой тебя и обтерла. И малютку взяла, а братец ее принял. А что дальше с Мартой случилось — не ведаю.
Аннет рассказывала, захлебывалась, плевалась жидкой слюной. Звенели, звенели, звенели серебряные колокольцы в голове у Лидии Ван-дер-Ваальс — модистки, вдовы купца Морского дома Мартена Ван-дер-Ваальса.
— …а потом ему уже и отказать боялась. Когда про ямищу братец узнал, пригрозил, что тебе все откроет и полиции. Боялась я. Все думала, ты, может, и простишь за преданность мою и службу, а только на каторгу тоже боязно. Киты напели, матушка! Ключ от дверцы, что из амбара во дворы ведет, вот он — на поясе болтается. А младенчика в окно каморы принять, до амбара дотащить и в яму сунуть — минутное дело.
— Нелюди, — Лидия изумленно уставилась на свои исколотые до крови пальцы. Отбросила игольницу-сердечко. Отстегнула ремни. — Уходи от греха подальше.
— Красавица моя! — Аннет бросилась в ноги хозяйке, но та переступила через смердящее туловище, брезгливо приподняв юбки.
Раз, два… шесть… семь. Соборный колокол глухо ударялся о вязкую паутину тумана. Лидия подошла к стене, поправила минутную стрелку. Кукушка высунула облупившийся клюв наружу, застыла на миг и, запнувшись, вновь затаилась под расписной крышей деревянного домика.
* * *
Давно. Лет пятнадцать назад. Когда в Горелой слободе гремели экипажи, когда трамваи ходили без перебоев, когда на бульварах устраивались воскресные концерты, а слободские нищие презрительно фыркали вслед жадным кавалерам, утаившим серебряную монетку и кинувшим в кружку резаный медяк… дом купца Морского дома Мартена Ван-дер-Ваальса славился гостеприимством и щедростью. Давно… Лет пятнадцать назад прилаживал купец новенькие часы на свежие шпалеры. Радостно суетилась жена, мешала советами, хлопала в ладоши весело, когда чудная птичка выкрикивала звонкое, ликовальное «ку-ух… ку-ух»…
* * *
— Пора спать. Одиннадцать скоро. — Лидия Ван-дер-Ваальс оглядела мастерскую, улыбнулась Наперстку, тронула Анисью за плечо — пора, мол, кивнула Аннет, что жалась на колченогом стуле перед челночным «зингером».
«Белошвейки дооолюшка наперсточек да челнок» — оборвался напев. Замерли маховики, упала на дощатый пол шпулька, запрыгала.
— Я пожитки собрала, матушка, — Аннет подняла шпульку, сунула ее в рукав.
— Куда пойдешь-то, дура? Сиди уж. Зла не держу. — Лидия поправила на груди широкий салоп, новый, вынутый из сундука, резко пахнущий нафталином. — Только ныть не вздумай. Мигрень у меня. Сильная.
Лидия медленно опустилась в кресло, поморщилась от боли. Глубоко затянулась. Сладкий дым поднялся вверх.
— Отвару поставить?
— Нет. Наверху прибери. Простыни сожги. Ну, сама знаешь.
— Преставилась морлочка? — Аннет робко приблизилась к хозяйке, заглянула в блеклые глаза.
— Прибери, сказала… Оааххх, — задохнулась судорожно, грузно откинулась на спинку, застонала.
Что-то звякнуло о ставни, как будто камушек. С улицы доносились голоса. Далекие, резкие, словно великий шторм потихонечку надвигался на слободу, гнал черные волны, вроде бы и невысокие, но жуткие, грозящие перерасти в разрушительный вал.
— Китобои гуляют. Стаббовых пристаней им мало, до нас добрались. Пойду на засов закрою. — Аннет поспешила было к дверям, но Лидия остановила ее, удержав за рукав.
— Погоди. Китобои перед большими праздниками сюда вжисть не забредали — не до этого им. Послушай-ка.
Громче, громче, громче и совсем бессовестно забурлила гомоном и криками улица, растаскивая вечернюю тишину по ворсинкам.
— Гони ведьму, гони… Гони пучеглазую! И хахаля ее паркетного под дых. Бей!!! — злые мужские голоса гудели, приближаясь к дому-баркасу на краю Горелой слободы. И вот уже загремели чьи-то кованые каблуки по крыльцу, «…да малый узелок…» — Анисья, точно глухая, продолжала выводить немудреный мотив. Наперсток хихикнула в ладошку, расправила на коленях вышивку и опять уткнулась в узор — по белому полю летели красные киты.
«Ишь ты. Пучеглазая куда нас притащила… Самое поганое место в городе. Шальной Лидии дом. Вон оно как! Детей наших малых воруют, шулеров да девок продажных обхаживают, а сами жируют. Бей… Бееей!» Лидия тяжело дышала, прикрыв распухшие веки в синих прожилках сосудов. Тряслась, прижавшись к спинке хозяйского кресла, Аннет.
