— Папа, ты никогда не верил маминым историям, называл их сказками! Ты же не веришь в них?
Мне казалось, это ему десять лет, а не мне.
— Не верю.
Но по глазам я видела: верит. Не хочет верить, но верит.
С одежды течет вода.
— Папа… ты… ты пошел за ней? За мамой?
— Я пытался несколько раз. Меня отвергли, вытолкнули. Чертовы киты выкинули меня на берег. Они не взяли меня с собой. Они даже не дали мне утонуть.
— Ты хотел стать китом?
— Я ненавижу китов.
Он плачет. Я думала, течет с его волос, но потом поняла: это слезы. По заскорузлой коже текут слезы, смешиваясь с водой. Папа плакал первый и последний раз в жизни.
Он любил меня — по-своему, конечно. Но так никогда не простил мне этих слез, своей слабости.
А я его простила. Любовь — странная штука: можно любить и ненавидеть одновременно, любить и бросить. Я могла сломаться и зачерстветь, но меня спасла музыка, звучащая в моей голове. Я не слышала песни китов, но я слышала мамины песни.
Я простила отца.
Но понять не смогла.
12. Кето
На камнях за мостом я рисовала мелом улыбающихся китов. Вокруг смеялись дети и тоже начинали их рисовать. Подходит офицер, некоторое время стоит, смотрит. Уходит.
Раздается крик:
— Опять она! Нарушаем, барышня?
Меня схватили за запястья, тащат.
Полиция. Я снова арестована.
Хорошо, что сегодня дежурит Старый Сэл.
— Иди, Либби, и больше не попадайся, — говорит он.
Он со мной давно на «ты». Глаза отеческие. Мне нравится Сэл, а ему нравлюсь я.
Меня арестовывали столько раз, что мы успели подружиться. Мне везет, меня все время отпускают и строго велят больше не безобразничать.
Киваю.
Сэл знает, что я не прекращу рисовать.
Я знаю, что он не прекратит меня ловить.
Мы понимаем друг друга. Мы по разные стороны баррикад, но каждый должен делать свое дело.
…Никто не знает, о чем в день гибели Фокса говорил со мной Канцлер.
Никто не знает, почему он меня отпустил.
Он смотрел на меня как на врага. Седой, страшный.
Кричал:
— Девчонка, дрянь. Ты будешь арестована!
Взгляд бил как гарпун.
— Обращайтесь ко мне на вы, господин Канцлер.
В глазах впервые мелькает что-то человеческое.
— Либби… я…
— Я знаю, папа.
…Завтра Большая Бойня — ее мне не пережить. Я еще успею уплыть из Кето, я договорилась с капитаном одного суденышка. Уплыву, чтобы вернуться и продолжить. Может быть, мои старания смешны, но это все, что я могу сделать для города… для мамы. Для Ричарда.
Уплыву, но до этого у меня есть дело.
Я придумала: я нарисую кита на ратуше.
Если я получаю силу чужих рисунков, значит, я могу ее отдавать, рисуя сама. Вот почему власти так нервничают из-за моих меловых китов — хотя, казалось бы, пустяк! Видя их, другие тоже начинают рисовать. И сразу ясно: киты не скалятся, киты улыбаются.
Обычно мои рисунки мало кто видит — их затаптывают ногами, их смывает осенний дождь. Сегодня их увидят все. Они поймут, они почувствуют.
Есть древнее пророчество: к человечеству придет мир, когда мы будем жить в мире с китами и услышим их песни. Киты не тупые глыбы, они умеют любить и ненавидеть.
Если живы киты, то и мы живы. Если они погибнут, мы погибнем вместе с ними.
А пока мама жива — плавает с китами. И Ричард жив. Он где-то там, в море — живой. Киты принимают в себя души талантливых людей, если этим талантливым нет места на земле.
И пока мы любим — любимые живы.
Письмо Г. Тушинского неизвестному
(прибл. октябрь 1901 г.)
Вступление от публикатора
Генрих Тушинский, «Великий Тушинский» — одна из легенд Кетополиса, так никогда и не покорившая большой мир за границей нашего богохранимого острова. Покинув Кетополис после Катастрофы, Тушинский вскоре исчезает с театральных подмостков. Единственным заметным успехом его в период реэмиграции была роль Шерифа Ноттингемского в «Робин Гуде» с Эрролом Флинном, но ничего большего он сделать так и не сумел. Последнее, что известно о его актерских планах, — увы, так и не сбывшихся! — это переговоры об участии в фильме «Печальный рыцарь». Увы, Фриц Ланг так и не приступил к съемкам картины после череды неудач на американской земле. После краха североамериканского филиала студии «ОКЕАН» следы Генриха Тушинского теряются.
Настолько же мало известно и о его личной жизни — за исключением, быть может, широко растиражированной истории с Ядвигой Заславской. Нам не известно и эпистолярное наследие великого актера, а между тем известно, что в адресатах тушинского состояли многие видные люди как Кетополиса, так и мира вне острова — например, фамилия его упоминается в личных бумагах Г.Уэллса.
Увы, безжалостное время ничего не оставило нам из этого наследия, и в биографии Г.Тушинского здесь зияет провал.
Тем более чудесным кажется нам обнаружение в коллекции почившего собирателя Уно Ласкера (среди неразобранных бумаг с пометкой «на атрибуцию») письма, которое мы предлагаем вашему вниманию. Обратившиеся за помощью в Музей Естественной Истории для атрибуции коллекции наследники Уно Ласкера были настолько потрясены тем, что в их руках находится одно из немногих сохранившихся писем Тушинского (а ответ графологов был однозначен), что тотчас решились обнародовать найденный документ. Полагаю, что каждый любитель кетополийской истории теперь в неоплатном долгу перед Феликсом Ласкером и его несравненной супругой Катариной.
Письмо представляет собой два листа в четверть каждый, исписанные с обеих сторон крупным неразборчивым почерком. Первый и последние листы отсутствуют.
К сожалению, так и не удалось выяснить, кто же адресат данного письма (высказанное Фрэнком Хамаррой мнение, будто письмо было предназначено Козмо Дантону и написано незадолго до или сразу после дуэли с ним Тушинского, не выдерживает критики). Вместе с тем датировка письма октябрем 1901 года кажется нам совершенно справедливой, поскольку вполне укладывается во все, что мы знаем о духовном состоянии великого актера в тот период.
Ажени Батакален
КОММЕНТАРИИ:
1. Ср. воспоминания Шаляпина: «В первую же встречу Тушинский поразил меня: я ожидал увидеть разбитного малого (я был наслышан о его сомнительном прошлом и о множестве профессий, что он сменил, пока не сделался актером), передо мною же предстал бледный аристократ с рафинированными манерами и неповторимым выражением на лице. Он поздоровался легчайшим поклоном, руки не подал, говорил словно через губу. Признаться, я крепко на него обиделся, однако уже следующим днем я был потрясен, насколько другой человек предстал передо мною — яркий, подвижный, говорящий оживленно и чуть в нос. Как позже меня просветили, накануне вечером давали спектакль, где у Тушинского была роль аристократа, сэра Персиваля Олдкрафта (оперетка Арона Голда, кажется, «Несносный Персиваль»). Метода же Тушинского такова, — объясняли мне, — что перевоплощение должно быть полным. Я, признаться, выразил маэстро мое глубочайшее почтение» (Шаляпин Ф. Маска и душа: мои сорок лет в театрах, 1932).
