«Девять ровно, площадь Оперы, у фонтана». А сейчас уже девять сорок пять! Черт, опоздал.
Коричневые огни фонарей вдоль проспекта. Снежинки кружатся и падают на мостовую.
Черт, черт, черт.
Замерзшая фигурка в серой чиновничьей шинели. Успел.
— В чем дело, Ян? Говорите быстрее, я спешу.
Потом я останавливаюсь и смотрю на него внимательнее. Белесые брови, глаза раскрыты, как от удара. Голова не покрыта. Волосы растрепаны, словно у безумного ученого из новой фильмы.
— Ян? Вы что, китов услышали?
Он качает головой из стороны в сторону: нет. Кажется, что чиновник движется под водой — такие замедленные, плавные у него движения. Совершенно рыбьи глаза. Сомские бобы? Опиум?
— Ян! Да посмотрите же вы на меня, черт возьми! Что случилось?! Ну! Говорите же!
Он моргает раз, другой и наконец говорит:
— Мой сын.
— Что ваш сын?! — я не выдерживаю. Как мне надоел этот неопределенный, невнятный, бесформенный человек. — Заболел? Женился? Что? Да отвечайте же!
— Его похитили.
14. Несколько шагов
— Козмо, проснись. С мамой плохо. Козмо…
Открываю глаза. Рука отца белеет в полутьме. Она тонкая и изможденная.
— Козмо, мама…
Как он не понимает, я не хочу этого знать?! Я со злостью выдергиваю одеяло из его пальцев и заворачиваюсь с головой. Одеяло тянут, я держу изо всех сил. Дергаю на себя. Дергаю. На глазах у меня — слезы ярости.
Я. Не хочу. Знать. Не.
Оставьте меня в покое!!
…Почему я не пошел туда? Упрямый мальчишка. Мне всего лишь нужно было встать и пройти несколько шагов до маминой комнаты.
Это было давно. Я поднимаю голову и смотрю на Поланского. За его спиной проходит официант, неся на подносе прозрачную бутылку шампанского и бокалы. Ах да, у нас же праздник…
— Пейте, Ян.
С каждым глотком в его лицо возвращаются краски. Когда он допивает, лицо уже почти нормального цвета. Словно его голова — круглый стеклянный аквариум, а коньяк просто подкрашивает воду. Глаза Яна оживают, начинают блестеть.
— Вот и хорошо, вот и умница, — говорю я. — Возьмите лимон. Теперь рассказывайте. С самого начала…
Он рассказывает. Я слушаю. Вернувшись с дуэли, чтобы переодеться и поехать на службу, Ян обнаружил дома тишину, открытое окно, грязные следы на подоконнике — в общем, все, что полагается находить в таких случаях. Няня, чем-то одурманенная, спала на полу в соседней комнате. Ян-младший пропал.
«Это сделали подземные», — говорит Ян.
— Сколько ребенку?
— Четыре месяца. С половиной.
Проклятое воображение. Я вижу: затемненная комната, лежащая на полу игрушка, в распахнутое окно врывается ветер, серые паруса штор взлетают над колыбелью. В ней — смятое одеяльце и вмятина на подушке. С подоконника капает дождевая вода. Кап, кап. Кап-кап. На полу у окна — расколотый стеклянный шарик с домиком внутри. Блестки рассыпаны в лужице глицерина.
Я встряхиваю головой. Еще немного, и каторга покажется тебе раем, Козмо.
— Вы обращались в полицию, Ян?
— Да… но… ничего.
— Почему? — впрочем, ответа не требуется. — Понятно. Дальше.
Яну удалось кое-что сделать. Некая Констанс, племянница господина Люгера, главы Департамента дорог… Я ее помню, кстати — очень красивая женщина. По-античному. Правда, не в моем вкусе. Мраморные статуи меня никогда особенно не привлекали.
Вот уж не думал, что у полубогинь могут быть обычные смертные проблемы…
У Констанс похитили ребенка подземные.
Полиция ничего сделать не смогла. Впрочем, было бы удивительно, если бы случилось иначе.
Констанс посоветовали обратиться к человеку, который может помочь.
Она пошла к посреднику… и тот помог.
За определенную сумму. Впрочем, при чем тут деньги?
Нам нужно сделать то же самое. С деньгами решаемо.
Все просто.
— Не все, — говорит Ян.
Я поднимаю брови.
— Моя жена сейчас в больнице, — поясняет Поланский. Лицо его мучительно искривляется. — У нее туберкулез… чахотка.
— Сочувствую. И что?
Ян рассказывает. Со слов Констанс, посредник непрост. Он много лет прожил среди подземных, сам наполовину такой — и он странный. Полусумасшедший, всего боится…
— То есть, я правильно понимаю, что этот посредник разговаривает только с женщинами? Вы уверены, Ян? Да, задачка… Тогда, может быть — кормилица? Какая-нибудь родственница?
Самое странное, что Ян больше не заикается. Даже в большом волнении. Наверное, когда горе, становится больше способности чувствовать, оно перекрывает каналы, по которым в человеке протекает жизнь.
Он качает головой.
— Ясно, — говорю я. — Кто был с ребенком?
— Кормилица. Она почему-то уснула… почему она уснула? Разве я за это ей плачу?! Я… — у него вдруг начинает дрожать подбородок. Ч-черт, я не переборщил с коньяком? Тепло, коньяк и надежда — от такого сочетания у любого крыша поедет. Я смотрю на вздрагивающие плечи Яна. Всхлип. — Моя жена… я… — Всхлип.
— Спокойно, Ян. Все хорошо.
Теперь, когда я знаю все, мне придется решить, как поступить. Ненавижу такие моменты.
Мой последний вечер уходит.
«Я. Не хочу. Знать. Не».
— Чем я могу вам помочь, Ян? — во мне внезапно поднимается злость. — Что мне прикажете, в женщину переодеться?! — я начинаю вставать. Спокойно, Козмо.
Стоп. Я застываю на полпути и снова сажусь.
Переодеться — это ведь мысль.
Только не я. Представьте себе женщину за метр девяносто ростом, с флотской выправкой. Я фыркаю. Да уж. Посредника удар хватит…
Но сама идея хорошая.
Так что, если решил остаться: думай, Козмо, думай.
— Простите. Я погорячился. Такой вариант, Ян…
Когда я заканчиваю объяснение, он смотрит на меня и говорит:
— Зачем вам это нужно, Козмо?
Хороший вопрос.
— Могу я хоть раз в жизни побыть человеком? А? Как думаете, Ян?
— Что вы сделаете, если найдете похитителя?
Разве не ясно? Я пожимаю плечами.
— А если… г-говорят, за этим стоят б-большие люди.
К Яну снова возвращается заикание. Ну, слава кальмару, а то я уже начал волноваться.
— И что?
— Они м-могут…
