— Я все равно не понимаю…
— Я бы хотела кое-что тебе показать. Кое-что, чего не видел почти никто. Возможно, это поможет тебе… понять? увидеть?
Он и не заметил, как она перешла на «ты»: но в этом не было ни панибратства, ни холодного презрения аристократки. Просто констатация.
Хильда встала и в три шага пересекла комнату. Конрад в который раз удивился уверенности, с которой она двигалась здесь, среди занавешенных сетями стен.
Она подошла к столу, выдвинула ящик.
— Вот, — протянула Конраду папку.
Прямо рок какой-то преследовал его сегодня в образе таких вот папок.
Конрад осторожно принял — на папке не было и следа пыли, словно ее аккуратно и часто вытирали, — потянул за связанные тесемки. Потом откинул жесткую, в муаровых разводах обложку и — замер. Судорожно пролистал рисунки.
Растерянно поднял глаза, забыв, что госпожа Хильда — слепа.
Похоже, как и она сама.
— Да, именно, — откликнулась сразу же. — Именно так. Возможно, теперь ты понимаешь больше, чем тогда, когда шел на Стаббовы причалы.
— Я бы сказал, — пробормотал он, — что теперь я понимаю куда меньше. В смысле — больше фактов, но куда меньше понимания. В конце концов, я шел сюда вовсе не за этим.
— Ах, да, — проговорила госпожа Хильда чуть насмешливо, как показалось. — Сомские бобы. И вправду полагаешь, что они тебе помогут?
— Однажды — почти помогли.
— Почти, — повторила она. — Но ведь то, что случается однажды, — редко повторяется. Бобам нельзя верить: даже «слушающие», когда жрут их горстями, редко находят ответы на свои вопросы. Кажется, ты полагаешь, что бобы открывают новые двери? Но мне всегда казалось, что эти двери открываются только в тебе самом. Впрочем, хватит высокопарности. Лучше ответь, что ты думаешь об этих рисунках.
Конрад взвешивал каждое слово. Отчего-то поступать так казалось ему предельно важным.
— Эти рисунки… Их рисовал тот, кто, несомненно, мне знаком. И здесь — старые рисунки. И то, что на них изображено… Я бы сказал, что это странно.
— Лучше подумай, не что на них изображено, а как.
Конрад взглянул на листы еще раз. Рука — несомненно Фокса. Но стиль… Госпожа Хильда снова была права: чтобы Ричард Фокс рисовал в таком стиле и такие сюжеты, Конрад не видел никогда. Эти рваные линии, эти переходы из черного в белое… Словно сон. Либо — словно из-под рисунка старался вырваться некто другой, кого и не заметить с первого взгляда. Этот второй слой в рисунке был каким-то… внечеловеческим.
И еще…
— Здесь, как понимаю, — не все листы.
— Ты понимаешь верно. Но дело в том, что книга была дописана, я знаю это наверняка. Она… Она очень важна для нас. Для всех нас. И когда я говорила о странных совпадениях, я, несомненно, имела в виду и это тоже.
Госпожа Хильда поднесла ко рту вырезанный из желтоватой кости стаканчик. Пригубила.
— Я не могу тебя ни о чем просить, Конрад Ауэрбах. Не могу. Иначе покажется, что я спасла тебя из корысти. Но ты теперь — мой должник. Поэтому, когда ты обнаружишь недостающие части книги (заметь, я говорю «когда», а не «если»: возможно, это произойдет не сегодня и не завтра, но — произойдет), — извести меня.
Конрад сглотнул сухим горлом.
— Есть и еще одно, — слова давались ему с большим трудом. — Сегодня я видел, что… человек, знакомый и вам… рисует теперь. И мне… — он попытался подобрать слова, — мне — страшно.
— Тогда — бойся, — лицо госпожи Хильды оставалось все таким же отстраненно-прекрасным, но в голосе скользнули жесткие нотки. — Но я скажу вот что: что бы ни рисовал теперь Ричард Фокс, это не предназначено для наших глаз. Вероятно, ты поймешь это лучше всех остальных. В конце концов, — она словно бы заколебалась на миг, — в конце концов, тебе придется в это поверить.
* * *
Небольшую серебряную коробочку он обнаружил, уже расплачиваясь с автомедоном на площади у театра. С удивлением раскрыл: на выстеленном бархатом донце лежали три синих круглобоких боба.
* * *
Делают так: бобы режут, потом в крохотной ступке перетирают получившиеся кусочки; каждую часть не менее чем сорока оборотами медного пестика. Смесь забивают в трубку: несколько табачных листьев, затем порошок и сверху — табак же. Выуживают уголек и кладут в чашечку. Правила хорошего тона требуют еще и открытый огонь перед глазами: жаровню либо камин, однако правилами хорошего тона можно и пренебречь.
Другое дело, что у Конрада не было ни сил, ни времени даже на такие простые, в сущности, действия.
Да и непонятно оставалось — стоит ли теперь городить огород с бобами или можно обойтись тем, что есть.
А — было, было. По крайней мере, два адреса, оставленные Гаем. Причем оба — вполне заманчивые и обещающие. Особенно в свете сказанного госпожой Хильдой.
Хватило бы сил.
Сил же — вот почему-то! — почти не осталось. Приходилось буквально заставлять себя переставлять ноги: левую, теперь — правую, теперь — снова левую. Если бы он сумел добраться до трамвая, то, наверное, сел бы и не встал. Так и крутился бы над новыми кварталами до завтрашнего утра. К счастью, чтобы карабкаться на башенку подвесной дороги, сил не оставалось точно.
Кое-как он добрался до кофейни на Гранд-бульваре: в канун праздника здесь было довольно людно, а из-за холодной погоды все столики занесли внутрь. Люди стремились в тепло, но мест хватало с запасом.
Сперва он почти насильно затолкал в себя пончик, запивая кофе, но потом на него напал жор: тело вспомнило, что не ело с самого утра, да и тогда… Что там было? Чай с черствой булкой, страшно подумать когда испеченной? Мы, конечно, люди искусства, можем и чистым вдохновением питаться, однако же…
Даже не смешно.
Он послушался тела и заказал пряного мяса в горшочке, а к нему порцию рагу. Потом подумал и добавил еще тарелку рыбных лепешек в кислом соусе. Ел, стараясь не торопиться. Получалось, кажется, но — плохо. Когда отложил приборы, некоторое время не решался встать. Боялся, что не сумеет. Решил не торопиться и раскурил короткую, с палец, сигареллу.
Теперь можно было жить.
Только вот думать — оставалось трудно. Тяжело было думать. Мысли ворочались, словно тысячелетние черепахи: заросшие тиной и водорослями. Пройтись бы по ним скребком…
Он вынул часы: большие, с ладонь, плоские, с гравировкой на крышке, изображавшей основание Кетополиса волею Августа Первого. Праведник Иона благочестиво взирал на трудящегося монарха из китовой глотки.
Пора? Да, пожалуй, пора.
Он встал, чувствуя себя перегруженным рыбацким судном: как бы не перевернуться, не успев отдать швартовы. Ладно, как-нибудь.
Универсальный ответ это самое «как-нибудь».