Баланов нахмурился. Эту встречу он представлял совсем по-другому. Он припирает Коршуна к стене. Доказательств достаточно. Он сам видел многое из того, что посторонним знать не следует… Почему же сейчас при здравом размышлении от его аргументов ничего не осталось? Ни-че-го. Булыжник? Смешно. Машина Смерти? Еще смешнее. Только одно у него, Баланова, в запасе…
Он нарочито медленно достал из верхнего ящика тумбочки маленький предмет, завернутый в почтовый пергамент; размером не больше спичечного коробка — только овальный. Кирилл Мефодьевич заерзал, глаза его неотрывно следили за движениями Балановских рук.
Сейчас ты у меня запоешь, подумал Баланов.
Когда сверток лег перед Коршуном, тот даже отшатнулся.
— Это… — он сглотнул. — Это чье?
— Ваше, — сказал Баланов мягко и вкрадчиво, будто много лет служил в белогвардейской контрразведке. Ему даже понравилась новая роль. Жестокий и обаятельный штабс-капитан Баланов, коварная скользкая змея в белых перчатках.
— Мое? — голос у Коршуна сел. Затем Кирилл Мефодьевич вдруг поднял голову и посмотрел на Баланова в упор. Усмехнулся — и вовсе не так, как положено жертве. — Да, мое, — спокойно сказал он. — Спасибо.
Баланов опешил. Образ безжалостного и обаятельного штабс-капитана разваливался на глазах.
— И вы… вы не боитесь? — спросил он, уже понимая, что выглядит беспомощно и глупо.
Коршун обидно засмеялся. Потом увидел лицо Баланова и замолчал.
— Как вы думаете, что это? — сказал Коршун неожиданно тепло, без тени насмешки или вызова.
Баланов пожал плечами. Блестящий образ контрразведчика рассыпался, ему ничего не осталось, кроме как сохранять хорошую мину. Вот и поговорили, подумал Баланов. Вот тебе и наживка.
— Думаете, наркотики? — Коршун ждал ответа.
— Думаю, это не мое дело.
Кирилл Мефодьевич хмыкнул, принялся неторопливо разворачивать сверток. Баланов невольно вытянул шею. Ах ты, черт!
На ладони у Коршуна лежал маленький желтый приборчик, похожий на детские электронные часы. Закругленный корпус, большие розовые кнопки числом четыре, несколько маленьких. Чувствовалось, что приборчик не новый, царапины, потертая пластмасса. Так это же!.. Баланов почувствовал, что краснеет.
— Таких сейчас не делают, — сказал Коршун. — По крайней мере, у нас. Великолепная вещь.
Смешной. Маленький. Круглый. Та-ма-го-чи.
Давно Баланов не чувствовал себя таким идиотом.
— Был интересный опыт, — сказал Кирилл Мефодьевич, деликатно помешивая чай ложечкой. — Вот скажем, лягушка, если попытаться засунуть ее в кастрюлю с горячей водой — обязательно выскочит.
Баланов поднял брови. Забавные, однако, у Коршуна истории. Веселые очень, оптимистичные.
— Вполне ее понимаю, — сказал Баланов.
— Я тоже, как ни странно, — усмехнулся собеседник. Потом вдруг стал серьезным. — Еще как понимаю. А вот если посадить лягушку в холодную воду, а потом поставить кастрюлю на медленный огонь… Знаете, что будет? Лягушка и не заметит, как сварится.
— Серьезно? — сказал Баланов. — Был такой опыт? Не шутите? Забавно.
Коршун поднес кружку к губам, аккуратно отхлебнул; поставил кружку на блюдце; посмотрел на Баланова. Его лысина блестела от пота.
— Вот именно, Юрий Серафимович. Забавно. И страшно к тому же, если подумать… Хотите еще историю?
— Хочу. — Теперь Баланов смотрел на этого маленького смешного человечка совершенно иначе.
— Вторая история. — Коршун отхлебнул, подавился, закашлялся. Брызги полетели ему на грудь вместе с кусочками печенья. Он начал убирать их рукой. — Извините!
— Ничего, — сказал Баланов.
— Так вот, — сказал Коршун, закончив отряхиваться, — был я однажды, лет сто назад, на детской площадке. Хорошее было время… Солнце, зелень, дети. Кто-то кого-то лопаткой бьет, там мамаша кричит, рядом в догонялки носятся с воплями, чуть с ног тебя не сбивают. Хорошо, в общем.
Он посерьезнел.
— Вы слушаете, Юрий Серафимович? Представьте, маленькая девочка, шапочка на завязках. Маленькая еще, только недавно ходить научилась. Синяя джинсовая куртка и красные башмачки. И вот она в первый раз сама взбирается на горку… Знаете, есть такие сложные сооружения из труб, там площадка наверху из досок, сверху крыша железная, одна горка, другая… Вот такая горка.
Кроха опирается на ступеньки, пыхтит, ей тяжело в одежде — ее хорошо укутали, чтобы не простудилась, не дай бог. Родители, они такие, вы поймете…
Залазит наверх. Стоит гордая. Крохе подвластно пространство, она как раз освоила третье измерение. Это особое чувство… так что некоторое время она этим чувством наслаждается. А потом кроха идет дальше.
Деревянный настил, железные трубы, синяя, оранжевая, зеленая краска, вытертая сотнями и сотнями детских рук — а дальше настил разобран, нескольких досок не хватает. А маленькая девочка, ей года полтора, шагает и шагает вперед. И наступает момент, когда она заносит свой красный башмачок над бездной. — В глазах Кирилла Мефодьевича была чернота. — Она не понимает.
Баланов помолчал.
— Все?
— Все, — сказал Коршун. — Такая история без конца.
— Или с плохим концом?
Кирилл Мефодьевич покачал головой, беспомощно развел руками.
— Не знаю. Это вам решать.
— И какой же вывод? — спросил Баланов. — Девочка — это мы, человечество? Я правильно понимаю? — он помедлил. — Или лягушка?
— А вы как думаете?
Баланов помолчал. Во рту почему-то ощущался кислый металлический привкус. Вода здесь, что ли, такая?
— Лягушка, — сказал Баланов, наконец. — Хотя…
Коршун тяжело вздохнул.
— А я вот надеюсь, что девочка. Дети — они ведь учатся, правда? — он посмотрел на Баланова с надеждой. Потом вдруг помрачнел. — Человечество, увы, лишено инстинкта самосохранения, Юрий Серафимович. То есть, по отдельности мы все орлы — а вот вместе! Животное какое-то. Лягушка. Даже если ребенок! — Коршун помотал головой. — Ничего хорошего. Ни-чег-го… К сожалению, Юрий Серафимович, мы как маленькие дети — в какую только хрень, извините за прямоту, руки не сунем… А потом эта хрень, снова извиняюсь, нас жрет с потрохами!
…Уже в дверях Баланов не выдержал. Ну не коллекционер же Коршун этих дурацких тамагочи! Коллег Баланов чувствовал за версту, а тут… Черт его знает.
— Все-таки, — Баланов помялся. Ему было откровенно неловко. — Зачем вам… это? Ну, тамагочи?
С минуту Кирилл Мефодьевич молчал.
— Вы не знаете, что такое одиночество, Юрий Серафимович, — сказал Коршун серьезно. — Счастливый вы человек. Спокойной ночи.
Когда за гостем закрылась дверь, Баланов вернулся в комнату. Потянулся к часам — одиннадцать, время спать… остановился в недоумении.
