Нелепле-Нелепый-Нелепица-Птица-Возиться-Не-стоит возиться-ворон забился-крыльев и перьев черных-гром-бом-грохот-треск-тишь-тишь-тишь.
И войду я.
И ты меня не узнаешь. В красном пламени очага твоего, каморки твоей, будем мы петь и смеяться, пить и танцевать, и руки девичьи возьмутся за твои руки и потянут в круг, в веселье, в пляс. И ты, раскрасневшийся, забывший и занудство свое, и сдержанность, и сухость свою, вдруг начнешь блестеть глазами и плясать. Неуклюже вскидывая тощие колени, подгибая руки, упирая их в бока, смеясь и заваливаясь от смеха. Мы напоим тебя. Ты выпьешь столько вина, что будешь плясать на столе в одних подштанниках и рубашке, славя Бахуса и апостолов его, Вино и Разврат. И станет так: уррра, урра, урра — танцуют ноги, бьют каблуки по деревянным доскам. И непривычной любовью к людям, к дамам, к ласкам, к весельчакам и шутам, к розыгрышам и играм воспылаешь ты один раз в своей тощей скупой жизни. Вспыхнешь — и сгоришь, как порох. Пшых! И кучка пепла. Запах на языке и дым над головой.
Когда ты упадешь, мы поднимем твое бесчувственное, тощее, желтое от желчи и сухой скучной жизни тело и положим его на стол. Разведем руки и ноги. Достанем гвозди. Достанем молотки. Достанем отблеск пламени ада из наших душ. И сделаем это.
Через несколько ударов ты очнешься и закричишь. Беззвучно.
Я буду стоять, смотреть тебе в глаза (птичьи, птичьи, птичьи) и молчать, когда очередной ржавый квадратного сечения гвоздь (геометрия, я выучил урок), встанет на твою лодыжку. Взлетит молот. Глаза твои расширятся. Я буду смотреть и увижу, как в них вспыхнет огонек отчаяния. А потом придет боль, и твои глаза едва не вылезут из орбит. И кляп, который мы всунули в твой рот, и затянули тряпкой накрепко, заставит твой крик умереть там, внутри твоего сухого рта. Кричи, если хочешь, скажу я. Бах. Бах. Бах. Фейерверк крови и мычания. Брызги. Гвоздь уходит вглубь, пробивает кость и мышцы, и сухожилия, и уходит в дерево. Через несколько ударов острие его выйдет снизу из крышки стола. Потом еще пара ударов — и острие загнется. И тогда — следующая нога. А затем руки… нет, не ладони. Иисуса прибивали не в ладони, а через запястья. Так надежнее — и дольше. И все это время я буду смотреть.
Когда последний гвоздь будет забит и загнут, я скажу: «Ну, прощайте. Еще увидимся. Мы прекрасно провели время. А вы?» А ты будешь смотреть и молить. В твоем взгляде будет только один вопрос. Один. И больше никакого милосердия не прошу. Только один. Даже самый отъявленный злодей не заслуживает такого наказания. Не заслуживает. Ты будешь молить и кричать беззвучно. Ответь! Скажи! Ответь! Скажи!
Но я покачаю головой. Ты рванешься… Напрасно. Я в последний раз поклонюсь тебе и выйду в дверь — вслед за своими друзьями. Я отомщен. Ты будешь кричать мне в спину — не издавая ничего, кроме мычания.
Ты будешь долго кричать. Но мне все равно.
И вот я иду по светлеющим улицам, ежась от утренней прохлады и вдыхая носом воздух Гейдельберга, отомщенного Гейдельберга, и мне хорошо.
Я отомстил.
Ты никогда не узнаешь, кто это сделал и зачем — даже если тебя найдут и спасут…
Потому что я так и не снял маску.
Потому что это самое жестокое в мире наказание — не знать ответа на самый простой вопрос…
За что?
ОДИССЕЯ ГРЕКИ
1
В числе молодых людей, приговоренных военно-морским судом Пнедории к повешению, находился и Кастор ди Тулл, сын дворянина из Лютеции.
Кастор родился под Альбой — несчастливой звездой, называемой также звездой бродяг. В его жилах смешалась кровь варваров и цыган; в характере юноши мирно соседствовали холодная жестокость севера и пылкое обаяние юга. Наружность Кастора привлекала внимание: он был высок, худощав и нескладен, как многие в его возрасте. В скором будущем ди Тулл обещал превратиться в сильного, статного мужчину, пока же больше напоминал борзого щенка, у которого лапы растут быстрее туловища. Последнее обстоятельство доставляло молодому человеку немало огорчений — ибо кто в семнадцать лет не желает выглядеть взрослым и умудренным жизнью? Добавим, что лицо Кастора еще не утратило юношеской мягкости, а взгляд голубых глаз — мечтательности, которая, как известно, является верным спутником романтических устремлений.
Заседание суда проходило при полном зале, что случалось нечасто. Причиной тому послужило следующее: кроме восьми молодых людей, обвиненных в пиратстве, но неизвестных никому, девятым был некто Филипп Кроше, известный всем. Этого человека с загорелым лицом, отмеченным печатью распутства, привели в суд четверо солдат. При его появлении зал загудел, на галерке бешено зааплодировали и закричали: браво! На что Кроше, закованный в кандалы, ответил надменным поклоном. Тигриные глаза его сверкали. Это был легендарный Золотой Крюк, пират и разоритель Сартарены. Печально знаменитое «Братство Каракатицы» называло Кроше одним из самых удачливых своих предводителей.
И самым привлекательным.
Свирепая, жестокая красота его произвела впечатление; аве, цезарь! народ шумно приветствовал корсара как триумфатора, не как осужденного. Женщины ахали, теряли дыхание и бросали цветы; алые лепестки устилали пол; каждая вторая мечтала сложить к ногам непобедимого корсара свое сердце. О, женщины! О, дщери Евы. О вас я умолкаю…
Звеня железом, он пробрел мимо восьмерых наших героев и был посажен в особую, приготовленную для него клетку; бегства Кроше опасались. Ходили слухи, что товарищи корсара постараются его выручить, для чего проникнут в зал суда и начнут пальбу. Во избежание этого у стен стояло полсотни солдат с заряженными мушкетами; стволы смотрели в потолок; солдаты зевали. Кастор этого не знал, но цепкий ум его, готовящийся принять науку военных хитростей и маневров, уже многое выводил из немногого. Побега ждут, умному достаточно. Молодой человек грезил наяву: вот он помогает пирату освободиться; вот, напротив, подняв шпагу убитого офицера, приставляет ее к груди Золотого Крюка. Минуты летели; воображение Кастора разыгралось. Когда, уже седой, одноглазый и увенчанный славой, принимал он из рук Его Величества маршальский жезл, в зале суда появился распорядитель.
— Всем встать! — раздался его звучный голос. — Достопочтенный судья входит.
Кастор очнулся. Зрители послушно встали, подождали, сели; затем поднялся шум и успокоился лишь после того, как судья, заняв свое место, дважды хватил молотком по столу: хва! тит! Наступила тишина. Выдержав паузу, слово взял прокурор; дело стронулось.
Описание преступлений Филиппа Кроше напоминало увлекательный рыцарский роман — с той поправкой, что повествовал он вовсе не о рыцаре; о жестоком убийце, но с нежным сердцем; неудивительно, что ближе к финалу многие дамы утирали слезы. Во вдохновенной речи обвинителя флибустьер предстал жертвой рока, козней завистников и собственного нетерпеливого нрава. Вина его была доказана. Несомненно, Золотой Крюк заслуживал виселицы — но виселицы, увитой плющом и розами.
