* * *
Зеленая бутылка из-под хереса. Испания, урожай 1930-го года. Если понюхать горлышко, там все еще остается пряный сухой аромат.
Красные холмы Испании. Я никогда там не был.
И тогда я поднимаю револьвер, укладываю его на локоть, большим пальцем взвожу курок. Пуля-цель, думаю я, пуля-цель. Зеленая бутылка плавает на мушке. Еще никогда я не был так холоден и спокоен, как сейчас. Пуля. Цель. Пуля…
Задерживаю дыхание и мягко жму на спуск.
Ба-бах! Револьвер едва не вылетает у меня из руки. Да уж, навыки я утратил.
Бутылка хоть бы дрогнула.
Ворчание Киклопа за моей спиной переходит в ржание. В откровенный хохот. Вы когда-нибудь видели, как гориллы делают это? Киклоп сидит на корточках, уперевшись костяшками в землю, время от времени задирает морду вверх и издает серию насмешливых: ух, ух, ух. И еще раскачивается. Это… несколько раздражает.
— Что? — говорю я. — Что смешного?
И тут вдруг вспоминаю, как был у Обри с Анитой в гостях. Обри ушел после обеда пораньше, отправился к своим механикам. А я собираюсь. Ополаскиваю лицо, руки и растираю шею полотенцем до красноты.
Анита стоит рядом с кувшином для воды.
— Глупый ворчливый старик, — говорит она, глядя на меня. — И как тебя только люди выносят?
— Просто я обаятельный.
Она против воли смеется.
— Что есть, то есть. — она молчит. — Я сшила тебе рубашку.
— Это еще зачем? Спасибо.
— Береги себя, Козмо.
Я застегиваю пуговицу на воротнике. Анита подает мне китель, я вдеваю руки в рукава. Тяжелая жесткая ткань — мой рыцарский доспех — ложится на плечи. Внезапно Анита делает шаг и прижимается лицом к моей груди. Я замираю. Стоим, не шевелясь. Впервые она себе такое позволила. Обри… как же Обри?
Я осторожно провожу ладонью по её темным волосам. Прекрасна. И недосягаема.
— Скажи, что я дура, и все будет хорошо.
— Все будет хорошо, — говорю я. — Обещаю.
Так и будет.
…Поэтому я поднимаю револьвер и начинаю стрелять, не целясь.
Бах. Ба-бах.
Бутылки разлетаются зелеными брызгами.
Последняя.
— Вот где-то примерно так, — говорю я. Револьвер в руке ощутимо нагрелся.
* * *
После фильма я объявляю общее собрание.
— Добрый вечер, люди Либерталии! — повышаю голос. Похоже, сегодня я все-таки охрипну.
— Слово адмиралу! Адмирал будет говорить! Тише! Да тише вы, дайте послушать!
Поднимаюсь на крыльцо клуба, оглядываю своих людей. Все полторы сотни здесь (за вычетом часовых и людей Обри). Красные отсветы пляшут на лицах.
— Я — комендант этого поселения, — говорю я. — и несу ответственность за вверенный мне гарнизон. Люди Либерталии! Долгие годы мы жили в мире и спокойствии. Это правда. Но мы всегда помнили, что в один прекрасный день это может измениться. И вот это время пришло. Нам придется сражаться за свою свободу… за свою жизнь, за право называться людьми.
Я говорю, они слушают.
— Для вас не будет новостью то, что я сейчас скажу. Многие из вас здесь пострадали от войны. Многие потеряли родных и близких… У кого-то остались родственники в Кето. Что с ними? Может, они по вам скучают — и очень сильно? Кто знает? У моей-то жены есть некоторое утешение — мое адмиральское денежное довольствие. А у ваших что?
Люди хохочут.
— Адмирал! — раздается чей-то голос. — Но что нам делать?
Я оглядываю их. Лица, лица, лица — старые, молодые, изуродованные, наполовину металлические, полностью железные, разные. Глаза. Отсветы огня в их глазах. Я говорю:
— Знаете, что я вам скажу? Я простой адмирал. Я бы мог сказать: за свободу надо сражаться… но вы и без меня это знаете. Я мог бы сказать: силе нельзя уступать — но разве это для вас новость? Еще я мог бы сказать: люди Либерталии, сражайтесь за то, во что верите!
Но не скажу.
Потому что это всего-навсего красивые слова, а я не очень умею говорить красивые слова. И не очень люблю. Поэтому я скажу так:
Люди Либерталии! У меня железное сердце.
И мое сердце плачет.
…Волны набегают на песок, я смотрю туда, где в темноте светятся огни «Гуаскара». Белый топовый, красный и зеленый — бортовые. Была бы у меня самоходная мина Уайтхеда, мы бы повеселились.
К сожалению, завтра будет честный бой. То есть — хороших мало, плохих много. Нормально.
И дуэль.
Потому что ультиматум Йорка мы не примем.
Шаги. Ворчание.
Рядом со мной на песок опускается огромная черная туша. Жар от него идет — как от печки.
«Хорошая речь», — говорит Киклоп.
* * *
— Я буду дома к обеду, — говорю я. Застегиваю запонки на левом рукаве, затем на правом. Эта рубаха сшита руками Аниты. Перед боем нужно надевать все чистое…
Нитхинан.
Завязываю галстук. Выправляю узел. Теперь — китель. Эполеты блестят, как новенькие.
— Прости меня за все, — говорю я громко.
Рокки нет, поэтому я никого не разбужу.
Надеваю фуражку и выхожу на улицу. Светает. Туман рассеивается, слышны голоса. Люди, негромко приветствуя друг друга, пристраиваются за мной. Это мой экипаж.
Нитхинан — ведущая к сокровищам. Я не знаю, что случилось в городе, когда началась вся эта кутерьма — Пляска-с-Китами, или как ее там. Когда я вернулся в Кетополис, город лежал в руинах. Его только начали восстанавливать. Мне приходилось скрываться, все-таки я был беглым каторжником — следы кандалов до сих горят на моих руках. Я не нашел ни самого Вата Сомпонга, ни даже следов его или своей жены…
Сиамцы любят менять имена. Так они начинают новую жизнь.
Нитхинан.
Я не знаю, кто у меня родился — сын или дочь. Не знаю.
Я знаю одно: у меня были жена и ребенок…
У меня ЕСТЬ жена и ребенок.
Иногда я закрываю глаза и думаю про своего сына. Я думаю, у него высокий рост, голос как труба, чуть смуглая кожа и мамины зеленоватые глаза.
Он моряк.
* * *
Какие шансы у сборища инвалидов, стариков и уродов против батальона морской пехоты?
Вот и я о том же.
Ох-ре-нен-ны-е.
Киты не летают, а морская пехота всегда неважно чувствовала себя в джунглях…
Осталось проверить, как она себя чувствует в открытом море.
Обри в машинном отделении, я на мостике. Киклоп везде, где понадобится. Еще есть Олаф, Сикорский, Кирк Баллен, и двенадцать человек команды. Команда старперов.
