— Ну да? Черт возьми, мне грустно за вас, Фрэнк. Посмотрите на себя — вы как скрученная пружина, которая вот-вот лопнет! Вам необходима женская забота. Как считаете, правильная мысль?
— Если вы о замужестве, мисс Янсен, то, боюсь, мне не суждено постичь сего земного счастья. Официальный союз с женщиной привел бы не только к кончине ничтожества, кое я собой представляю, но и обрек бы мою бедную жену…
— Боже правый, Фрэнк, вы начитались пустых слезливых историй, работая в нашей газетенке? Или, может, заглядывали в «Роковой случай»? Жизнь не столь сложна и трагична, как ее рисуют эти писаки с тремя носовыми платками наготове! — Микки взяла Кафку под руку и положила голову ему на плечо. — Женщина вместе с мужчиной — что может быть естественней?
Кафка не стал высвобождаться, напротив, приободрившись от простого человеческого соприкосновения, он собрался духом, что сразу же отразилось на его внешности.
— Прости, что я отравляю тебе удовольствие, Милли. Ты ведь хотела весело провести вечер. По правде сказать, так грустно мне не было уже лет двадцать. Это скверное расположение духа, как мне казалось, я оставил на промозглых хмурых улицах Праги. Космополит, объехавший весь мир инженер, которого звали Фрэнк Кафка, был зрелым, бойким, самоуверенным малым. Но, как оказалось, он — всего лишь вырезка из газеты, которая превращается в пепел, попадая в пламя разочарований.
Поскольку Кафка снова разговорился, в Милли проснулась ее природная многословность.
— Чепуха, это же вздор, Фрэнк! У всех бывают черные полосы в жизни. Пройдет, вот увидишь! Нам и надо-то — провести пару приятных часов. Чем тебе хотелось бы больше всего заняться? Как насчет того, чтобы хлебнуть кофе с печеньем? В гостинице «Запад» есть замечательное кафе. Бьюсь об заклад, их пышненькие пончики напомнят тебе о Вене!
— Хорошая идея, Милли. Но если тебе действительно хочется знать, что мне нравится…
— Да, да, Фрэнк, скажи мне!
— Я люблю рассматривать Бруклинский мост. Шедевр Роблинга напоминает мне некоторые более скромные проекты, которыми я руководил. Величавый контрфорс кажется мне вечным и истинным среди шарады города. Однако полагаю…
— Фрэнк, я с удовольствием посмотрю с тобой мост! Пойдем же!
Милли потянула Кафку за рукав, и парочка совершенно разных представителей рода человеческого зашагала по Бродвею. Вскоре вдалеке показалась мэрия со сказочным мостом через Ист-Ривер.
Когда они прошли парк около мэрии, раздался отчаянный женский крик. За зовом на помощь последовал растущий вопль негодования, страха, смятения и гнева.
Кафка метнулся к источнику звука, Милли засеменила вслед.
Растущая, рычащая, возбужденная толпа устремила взор вверх, на крышу мэрии, где стояла зловещая фигура. Крошечная, но могучая, с горбатой спиной и гипертрофированным черепом, как у Квазимодо. Узкий черный комбинезон точно по фигуре переходил в скрывающую лицо маску и шапку с антенной на макушке. На спине торчали маленькие, укрепленные проволокой целлофановые крылья. Из туловища в области живота торчали ряды параллельных щупалец. Тварь была не кем иным, как…
— Черный Жук! — крикнул один из зевак.
— Где полиция? — завизжал кто-то другой.
— Где Галка? — завопил третий.
Кафка дрожал рядом с Милли, как собака на поводке, перед которой поставили наглого барсука или белку.
Черный Жук обратился к собравшимся с речью на английском языке с легким акцентом. Посыпались уму непостижимые лозунги и требования:
— Долой антисемитизм! Да здравствует сионизм! Палестину евреям! Смерть муфтию Иерусалима! Америка должна поддержать дело сионистов! Если она не согласится сделать это добровольно — помочь нам оружием и деньгами, мы заставим ее! Примите это в знак серьезности наших намерений!
В последовавшем жесте не было ничего непонятного или двусмысленного: Черный Жук вытащил круглую бомбу. Зашипел фитиль, вызвав ужас толпы, и люди ринулись в разные стороны.
— Да здравствует Банда Безжалостных! — крикнул Черный Жук, швырнув взрывное устройство.
Кафка сбил Милли на землю и закрыл ее своим телом.
Бомба рванула, превратив мир в шумный круговорот черного пороха, ранящих осколков, летящих кусков асфальта и комков дерна.
Сразу же после взрыва Кафка вскочил на ноги и осмотрел территорию. Чудом Провидения ни одного человека не задело — разрушения ограничились тротуаром, лужайкой и скамейками.
Что касается Черного Жука — в возникшей суматохе тот успешно скрылся.
Кафка в отчаянии опустился на корточки, бурча:
— Тщетны, тщетны все стремления. И все же какая радость снова представить удовольствие от того, как поворачивается в моем сердце клинок…
Милли поднялась и теперь отряхивала платье.
— Фрэнк, ты в порядке?
Кафка выпрямился.
— Милли, наше свидание на сегодня закончено. Надеюсь, ты доберешься до дома сама. Я вынужден… должен идти.
— Ну да, конечно, Фрэнк. Увидимся в офисе.
Кафка быстро пошел прочь. Милли подождала, пока он завернет за угол, затем поспешила следом, прячась за прохожими.
Она преследовала его до Таймс-сквер. Там Кафка остановился в грязном переходе, не слишком многолюдном, и Милли увидела, выглядывая из-за запертого ларька, как он подошел к безвкусно одетым женщинам, очевидно легкого поведения и, не долго препираясь, увел двух размалеванных дам прямо в близлежащий вшивый отель.
— Ах, Фрэнк! Ну почему? — воскликнула Милли и зарыдала.
Дорогая моя Оттла.
Пишу тебе, чтобы разъяснить свои мысли по одному важному вопросу, а именно о наших предках и наследии. Произошедший на днях тревожный случай открыл старые раны, пробудив боль, которую я давно считал делом прошлого. Я всегда восхищался, хоть и скрывал это, твоим искренним принятием ультрасовременной трактовки неприкасаемой семейной религии, тем, как ты точно придерживаешься каждой неоспоримой заповеди. Сам я никак не мог почувствовать себя спокойно в ее удушающих тисках. Возможно, твой взгляд поможет мне разобраться в себе.
Мы, конечно же, евреи. Евреи по происхождению, и никуда не денешься от этого наследия, передаваемого кровью. Ты подтвердила свою причастность к древнему народу, внеся чистосердечный вклад в такие дела, как спасение Восточной Иудеи и основание еврейской родины в палестинском протекторате. Я же, напротив, ревностно отверг всякую возможность зарождения братского отношения к евреям, и это решение было продиктовано не только моим логическим разумом, не только познанием многих культур вследствие долгих странствий, но и трусливой душой.
Не могу понять, как тебе удалось сохранять религиозность, растя в нашей семье. Он таскал нас в синагогу четыре раза в году, и то было фарсом, развлечением. Да каким там развлечением? Никогда в жизни не было мне столь скучно, если не считать уроков танца. Я наслаждался малейшими шевелениями — например, открытием раки с мощами, которая мне напоминала тир: когда попадаешь в десятку, дверца отскакивает точно так же, но если в тире из нее появляется что-то интересное, то тут все те же старые безголовые куклы.
