— А этого я раньше не видел.
Дмитрий положил назар и теперь держал в руке простое
серебряное кольцо, подаренное мне Марком. В последний раз я надевала его в доме
Беликовых; оно просто лежало на столе среди прочего.
— Мне подарили его, когда я была...
Я замолчала, осознав, что почему-то никогда не рассказывала
ему, где была до Новосибирска.
— Когда ты была где?
— В твоем родном городе. В Бийске.
Дмитрий играл с кольцом, надевая его, то на один палец, то
на другой, но, услышав это название, замер и посмотрел на меня.
— Ты была там?
Действительно странно, мы никогда не говорили об этом.
— Я искала тебя, — объяснила я. — Я не знала, что стригои
охотятся в больших городах. Я жила в твоей семье.
Он снова перевел взгляд на кольцо и принялся поворачивать его
туда и сюда.
— И?
— Они очень милые люди. Я полюбила их. Подружилась с
Викторией.
— Почему она не в школе?
— Пасха.
— А-а, да. Как она?
— Прекрасно, — поспешно ответила я, не в силах рассказать о
том, что случилось в последнюю ночь с ней и Роланом. — С Каролиной тоже все
хорошо. Она напоминает мне тебя. Знаешь, однажды она накинулась на дампирских
парней, пытающихся устроить беспорядки.
Он улыбнулся снова, и так... мило. В смысле, клыки
по-прежнему нагоняли ужас, но улыбка выглядела не такой зловещей, как обычно. В
выражении лица его появился оттенок нежности, истинной привязанности, и это
пугало меня.
— Могу себе представить, как Каролина делает это. У нее уже
родился ребенок?
— Да. — Я все еще не могла отделаться от впечатления,
производимого его улыбкой. — Девочка. Зоя.
— Зоя, — повторил он, по-прежнему не глядя на меня. —
Хорошее имя. А как там Соня?
— Нормально. Я мало с ней виделась. Она слегка
раздражительная... Виктория говорит, из-за беременности.
— Соня тоже беременна?
— Ну да. Шесть месяцев, мне кажется.
Его улыбка слегка угасла, он выглядел почти обеспокоенным.
— Это должно было случиться рано или поздно. Она ведет себя
не так разумно, как Каролина. Каролина родила детей сознательно... А для Сони, надо
думать, это стало сюрпризом.
— Да. У меня тоже возникло такое чувство.
— А как там мама и бабушка?
— Хорошо. Обе.
Наш разговор принимал все более странный оборот — не только
потому, что это был первый нормальный разговор со времени моего появления здесь;
Дмитрий впервые, казалось, искренне интересовался чем-то, не связанным со
стригоями, поцелуями и укусами. Если до этого мы и предавались воспоминаниям,
то лишь о прошлых совместных сражениях... и о том, что произошло в сторожке.
— Твоя бабушка немного пугала меня.
Он засмеялся, а я вздрогнула; он смеялся почти, почти как
раньше. Я даже не представляла, что такое возможно.
— Да, это она умеет.
— И она притворялась, что не говорит по-английски.
Это, конечно, мелочь по сравнению со всем остальным, но она
все еще бесила меня.
— Да, и это она любит. — Он продолжал улыбаться, с нотками
нежности в голосе. — Они по-прежнему живут вместе? В том же доме?
— Ну да. Я видела книги, о которых ты мне рассказывал.
Красивые... но читать их не могла.
— Вот где я впервые заинтересовался американскими
вестернами.
— Господи, а мне нравилось над тобой подшучивать из-за
этого.
Он засмеялся.
— Да, твои стереотипы о восточноевропейской музыке и
обращения ко мне «товарищ»... Много ты сейчас такого там видела?
Я тоже засмеялась.
— «Товарищ» и музыка — этого не было. — Я почти забыла, как
часто дразнила его раньше; сейчас это прозвище ему не подходило. — Но в тебе
было что-то поистине ковбойское, я имею в виду не кожаный пыльник или...
Я смолкла. Я чуть было не ляпнула о том, что он считал своим
долгом помогать тем, кто в этом нуждался; однако к нему теперешнему это совсем
не относилось. Он не заметил моей оговорки.
— И потом ты оставила их и поехала в Новосибирск?
— Да. Я поехала с дампирами, с которыми потом охотилась...
Они тоже отказники. Правда, я почти раздумала ехать. Твои родные уговаривали
меня остаться с ними, и я всерьез подумывала об этом.
Дмитрий поднял кольцо к свету, по его лицу пробежала тень.
Он испустил вздох.
— Наверно, так и следовало поступить.
— Они хорошие люди.
— Да. Ты могла быть счастлива с ними, — мягко сказал он.
Он положил кольцо на столик, повернулся ко мне и накрыл
своими губами мои. Это был самый нежный, самый сладкий поцелуй, которым он
одарил меня, став стригоем, отчего мое потрясение лишь усилилось. Эта нежность,
правда, оказалась мимолетной, и спустя несколько мгновений наши поцелуи, как
обычно, стали страстными и алчущими. И я чувствовала, что он алчет не только
поцелуя — несмотря на то, что недавно поел. Загнав подальше свежее воспоминание
о том, каким настоящим он казался во время разговора о родне, я лихорадочно
думала, как избежать нового укуса, не вызвав при этом подозрений. Ослабевшее
тело все еще хотело его, но разум ко мне практически вернулся.
Как только Дмитрий на мгновение оторвался от меня, я
выпалила первое, что пришло в голову, опережая его желание продолжить в том же
духе.
— На что это похоже?
— О чем ты?
— Поцелуи.
Он нахмурился. Очко в мою пользу. Я сбила с толку не-мертвое
создание ночи. Сидни гордилась бы мной.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты говорил, что после пробуждения обостряются все чувства.
Значит, и поцелуй воспринимается по-другому?
— А-а... — Выражение понимания осветило его лицо. — Вроде
того. Мое обоняние гораздо сильнее, чем раньше, и поэтому твои запахи
становятся сильнее... запах пота, шампуня в твоих волосах... Ты даже вообразить
это не в состоянии. Опьяняющие. И конечно, острее ощущаются вкус,
прикосновение...
Он наклонился и снова поцеловал меня. Что-то в его описании
вызвало ощущение слабости — в хорошем, приятном смысле. Нет, нет, этого нельзя.
Я рассчитывала отвлечь его, но никак уж не себя.
— Когда мы выходили в сад той ночью, цветы пахли очень
сильно. Это для меня, а тебя, наверно, их ароматы попросту захлестывают? В
смысле, не слишком ли они сильны?
Так оно и продолжалось. Я бомбардировала его вопросами,
касающимися всех аспектов жизни стригоя. Выпытывала, на что это похоже, что он
чувствует. Расспрашивала с любопытством и энтузиазмом, в нужных местах то
прикусывая губу, то впадая в задумчивость. И его интерес по мере моих
расспросов заметно возрастал, хотя отвечал он быстро и рационально, в отличие
от прежних задушевных бесед. Видимо, он объяснял мои расспросы тем, что я почти
«созрела» дать согласие на свое обращение. Чем дольше продолжался разговор, тем
сильнее я проявляла внешние признаки усталости — без конца зевала, теряла мысль
и прочее. В конце концов, я потерла глаза и в очередной раз зевнула.
