От приглушенного адского рева печатных станков в подвале Хонимен невольно поморщился, а потом поспешно изловил проходящую мимо незнакомую женщину.
— Где Эрл? Он меня сюда вызвал.
— В Цистерне Номер Один.
Хонимен нашел сооружение с табличкой «Цистерна Номер Один», в выгнутой стальной стене которого имелась дверь. Хонимен постучал, и дверь распахнулась.
— А, Рори, моя молекулка, — сказал Эрлкониг, — как я рад тебя видеть. Заходи, заходи.
Хонимен поднялся на три ступеньки в цистерну, и Эрлкониг наложил засов.
Вдоль внутренней стенки цистерны тянулся мягкий диван, прерываемый лишь дверью. Пол был покрыт ковром. Еще тут были музыкальный центр и небольшой холодильник. От гигантского кальяна исходил пряный аромат. Вентиляция осуществлялась через трубу, в которую некогда подавались жидкие ингредиенты.
— Пиволюбы поистине вышли в люди, — сказал Хонимен (как надеялся) с непревзойденным сарказмом.
Но Эрлкониг не клюнул.
— Изнеженный работник — продуктивный работник.
Хонимен фыркнул:
— И это ты называешь работой?
Эрлкониг сделал обиженное лицо.
— Слушай, приятель, если ты считаешь, что управлять мировой финансовой империей легко, может, сам попробуешь? И вообще это должно было быть твоим делом. Если бы ты не дезертировал, мне не пришлось бы подбирать вожжи.
— По-моему, ты заговариваешься, — улыбнулся Хонимен, а потом, опомнившись, выдохнул: — Мировой?
— Забудь, что я это говорил, — небрежно отмахнулся Эрлкониг. — И давай перестанем препираться. Я хочу тебе кое-что показать.
Порывшись в карманах штанов, Эрлкониг достал спондуликс. Хонимен его взял. Чернила расплывались, изображенный на лицевой стороне сандвич больше походил на стопку оладий, а Хонимен на обороте был изображен с унылым взглядом и фурункулом на носу.
— Я бы уволил того парня в печатной, кто за это в ответе, — сказал он, возвращая банкноту.
— Это не мы, — с жаром отозвался Эрлкониг. — Это подделка.
Раньше Хонимен думал, что его уже ничем не удивишь, но подделка застала его врасплох. Почему-то у него было такое ощущение, будто надругались над ним лично. Мало того, что Пиволюбы от его имени печатают спондуликсы, ладно, они в конце концов его друзья. Но чтобы с его физиономией вольничали чужие люди, да так, будто она всеобщее достояние?! Он чувствовал себя запятнанным, к горлу подступила тошнота. Теперь он знал, каково быть Моной-Лизой или Статуей Свободы.
— Нам нужно их остановить, — сказал Хонимен. — У тебя есть предположения, кто за этим стоит? Тебе удалось их выследить?
Эрлкониг рассмеялся.
— Помедленней, старина. Ты не с той стороны на это смотришь. Мы будем это не останавливать, а поощрять. Мы же не правительство, нам монополия не нужна. Чем больше в обращении спондуликсов, тем лучше. В этой стране богатств хватит на всех, надо только высвободить их из оков государства. Пусть кто хочет дублирует спондуликсы. Они только помогут нам подорвать доллар.
Хонимен встал.
— Ушам своим не верю. Меня ославят на весь свет как какого-то жуткого горбуна, лишь бы ты и дальше мог набивать сундуки? Это почти последняя капля, Эрл. Предупреждаю, у меня сильное искушение прикрыть всю лавочку.
Эрлконига его слова как будто не тронули.
— И как же, старина? У нас в кармане целый город и правительство штата.
— А как насчет федералов? Их ты пока не контролируешь. Готов поклясться, они будут счастливы узнать про спондуликсы. Если уж на то пошло, даже странно, что они до нас еще не добрались.
Такая возможность Эрлконига как будто обеспокоила.
— Ты же не настучишь на нас федералам, правда, молекулка?
Хонимен скрестил руки на груди.
— Очень даже могу.
Внезапно альбинос переключился на бесшабашное дружелюбие.
— Зачем нам говорить такие вещи? Никто никого предавать не будет. Слушай, ты про большую вечеринку завтра вечером слышал? Празднуем новоселье на пивоварне. Обязательно приходи и приводи свою девушку.
Он проводил Хонимена до выхода из цистерны.
— И не тревожь себя по пустякам, молекулка. Все под моим строжайшим контролем.
Дверь в цистерну захлопнулась прежде, чем Хонимен смог объяснить, что именно это его и тревожит.
Снаружи под руководством Выс Разреша и СпецЭффектов разгружали большую грузовую платформу. На ней привезли огромную деревянную бобину с каким-то странным толстым кабелем.
— Для чего он? — поинтересовался Хонимен.
Оба как будто удивились, что Хонимен не знает.
— Особые поликарбоновые волокна, свитые в самый крепкий кабель, какой только известен человечеству, — высокопарно ответил Выс.
— Для вечеринки, — добавил Спец. — Ну знаешь… Великий Проход.
— О, — отозвался Хонимен, ничего не поняв. А потом отправился повидаться с Эдди.
Она пообещала, что сегодня даст ему ответ.
По пути к ее дому Хонимен прошел мимо уличного музыканта. В открытом чехле гитары перед ним лежала мелочь, банкноты по доллару и спондуликсы. У встроенного в наружную стену банкомата женщина забирала спондуликсы, выплевываемые прорезью для наличных. Мальчишка на мопеде остановился поглазеть на Хонимена. Достав из кармана спондуликс, паренек рассмотрел его и выдохнул:
— Ух ты!
Хонимену показалось, он сходит с ума. Сам мир как будто стал с ног на голову, превратился в вымышленную страну, где все являлось осколком его навязчивой идеи — спондуликсов. Он лихорадочно надеялся, что ответ Эдди окажется именно тем, который он ищет, и тогда они смогут начать жизнь заново.
Открыв входную дверь собственными ключами (в августе, после Ночи Оленя они с Эдди обменялись связками), он вошел в подъезд и, поднявшись к квартире, постучал. Никакого ответа. Тогда он отпер и дверь.
Мебели в жилище Эдди всегда было немного, и вид здесь был почти не жилой, поэтому в первое мгновение Хонимен даже не заметил, что теперь оно совершенно голое. Лишенное всех личных вещей.
На туалетном стоике лежал конверт, а в нем — письмо:
Милый Рори!
Пожалуйста, прости меня. Все эти месяцы были ложью. Я ни за что не хотела причинить тебе боль. Но о браке не может быть и речи. Прости меня. Когда-нибудь ты поймешь, что я по-прежнему тебя люблю. Честное слово.
Эдди
Хонимен опустился на голую кровать. Слезы запутывались в бороде и потому с подбородка не падали.
Он плохо помнил, как добрался назад в «Старый погреб», и еще хуже — что случилось, когда он оказался внутри. Лучше всего сохранился в памяти нескончаемый поток соболезнующих Пиволюбов, чьи лица словно выступали из тумана, чьи губы произносили доброжелательные, но бессмысленные слова, от которых ему ничуть не становилось лучше:
