Утром, после ужасов прошлой ночи он показался безвкусной декорацией. Мне хотелось пинками сбить панели со стен и бежать без оглядки. Но, разумеется, этого я не мог. Следовало думать о практике, о репутации и самоуважении.
Или хотя бы о двух из вышеперечисленных пунктов.
Разговор с женщиной, сидевшей через стол от меня, также не улучшал настроения.
Меня не выводили из себя ни ее надменность, ни ее высокомерие — с этим я сталкивался достаточно часто, чтобы на ум тут же приходили ответные шпильки. Нет, мне действовало на нервы ее пустоголовое легкомыслие. В ответ на любой мой вопрос извергался поток имен и событий, о которых я никак не мог знать и которые мне были совершенно безразличны. А нужен-то мне был лишь прямой ответ, что именно она хочет сделать со своим телом. Вместо этого я выслушивал дневник ее раутов и встреч за последние полгода.
Отсутствие мозгов казалось еще более обидным, если учесть ее внешность.
Если бы Ника Самофракийская не утратила за тысячелетия лицо, уверен, она была бы похожа на эту женщину. Классический орлиный профиль, длинная, изящная шея. Взгляд пронизывающий, но глаза пустые, как у кошки. Платиновые волосы ореолом окружали великолепной формы голову. Меха и шелк она носила как королева.
Не вслушиваясь в слова, я дал ей завершить последний ответ. За последние недели в моей жизни вдруг стало слишком уж много женщин. Дженни; девушка Хана, на мыслях о которой я ловил себя все утро; а теперь еще эта светская львица: Ами Санжур, как она себя назвала. Наверное, я всегда предпочитал общество женщин мужскому. Может, потому, что мне было легче их подчинять? Холодное обращение Дженни вчера вечером и неотступающие видения Ханы как будто предвещали перемену ролей.
— Миссис Санжур, — сказал я, когда она сделала паузу, чтобы набрать в грудь воздуха. — На мой взгляд, ваша проблема в общем переутомлении. — Я уцепился за этот повторяющийся лейтмотив в ее бессвязном рассказе.
— Как верно! — фонтаном хлынуло из нее. — Какой вы чуткий, доктор Строуд! Как раз в этом моя беда. У меня просто не получается успевать все, что обязательно нужно. Вечеринки, благотворительные собрания, путешествия — в последнее время все так утомляет.
— Прописываю вам общую тонизацию, — сказал я, высчитывая, сколько с нее можно запросить. — Я поработаю с вашими мышцами, может, усилю выброс АТФ…
[50]
Сможете лечь к нам завтра примерно на неделю?
На лице у нее настолько ясно отразилась работа мысли, что я почти видел, как она просматривает в уме записную книжку. Потом морщинка у нее на лбу разгладилась, и она сказала:
— Непременно, доктор. Мое здоровье превыше всего. Мне просто необходимо прийти в себя.
— Прекрасно.
Я встал, чтобы проводить ее до двери. Она поднялась, как цветок, раскрывающийся при замедленной покадровой съемке. Ее дорогие духи ударили мне в нос. Какое прискорбное сочетание красоты и отсутствия мозгов!
У двери она протянула мне руку.
Не зная, что еще сделать, я ее взял.
Комната словно бы вывернулась наизнанку и восстановилась в мгновение ока. Затаив дыхание, я потряс головой.
— С вами все в порядке? — с заботливостью медсестры спросила она.
— А… Да, наверно. У меня была плохая ночь. Похоже, я еще не оправился. Так, пустяки.
Ами Санжур ослепительно улыбнулась.
— Не переутруждайтесь. Вы мне завтра понадобитесь.
— Буду беречь себя.
На том она ушла.
По пути в палату Ханы Моррелл я провел краткую внутреннюю самодиагностику. Все казалось как надо. И тем не менее воспоминание об отваливающихся лохмотьях кожи на руках не исчезало — необъяснимая аномалия.
Мэгги ждала у кровати Ханы. Когда я подошел, она как раз заканчивала объяснять, как пользоваться монитором на установленной над кроватью вращающейся подставке. К руке девушке тянулись трубки внутривенного питания. Ее лицо…
Сколько бы раз я такое ни видел, преображение всего за одну ночь всегда застает меня врасплох. Ко мне приходят люди, как правило, очень недурные собой, но недовольные своей внешностью, я накладываю на них руки, и на какое-то время они превращаются в подобие жертв чумы.
Уже ставшие бугристыми черты лица Ханы покрылись чешуей. Она перестала быть красавицей, которая еще вчера лежала в этой кровати. Подушку усеяли клочья волос: старые выпадали, чтобы дать место новым.
— Как вы себя чувствуете, Хана?
— Нормально. Странно, но в целом нормально.
— В таком случае я продолжу лечение. Вижу, миссис Кроуновер уже объяснила особенности подключения к нашей сети. Теперь о своих нуждах и пожеланиях вы будете сообщать через нее. На остаток вашего пребывания здесь я парализую вам голосовые связки. Просто чтобы снять искушение заговорить. Нет смысла напрягать лицевые мышцы, пока они перестраиваются. Что до приема пищи, вижу, вас уже перевели на меню для гурманов.
— Верно, — рассмеялась она, глянув на трубки внутривенного вливания.
— Хорошо. Тогда я погружаюсь.
Мои ладони нежно сжали ее искореженную плоть.
Нырок сегодня был тяжелый. Возникло ощущение, будто меня уносят турбулентные потоки ее переходного состояния. Мне пришлось употребить все мое умение, чтобы как минимум разобраться, как идет процесс изменения. Необходимые мелкие поправки оказались мне едва-едва по силам. Ее гортань сопротивлялась, как злобная змея. Я неуклюже выбрался поскорей из шепчущего, ало-пряного внутреннего пространства Ханы.
Прошептав невнятно, мол, зайду к ней завтра, я поспешил уйти.
Позже, когда Мэгги спросила, все ли со мной в порядке, я грубо велел ей заниматься своими прямыми обязанностями.
Она была слишком профессиональной, чтобы плакать при мне.
Но после я про это узнал.
Обнаженная, Ами отличалась от Ники только одним: у нее не было крыльев.
Приятно не переделывать такое тело. Созерцая ее элегантные черты, пока она, нисколько не смущаясь моего присутствия, переодевалась в белую больничную рубашку, я ловил себя на том, что в голове у меня вертятся привычные мысли.
И почему так выходит, что любой шаг человечества на пути прогресса словно бы уменьшает его уважение к достижениям природы? Как только был завершен первый собор, лес показался крохотным. На фоне аэроплана полет орла превратился в пустяковый трюк. Каждое каменное ущелье в любом городе ощутимо затмевает величие Большого Каньона или долины Маринер. А наша способность «лепить» тело сделала вышедшую из материнского чрева естественную плоть чем-то низкосортным. Логично было бы как раз обратное. Приложив столько усилий и достигнув столь малого, человек должен был только еще больше восхищаться легкостью природных механизмов. Но нет.
