Джилли положила ладонь ему на макушку и вдруг вспомнила
гобелен в гостиной его родителей, изображающий евреев при Массаде. Это было
важнейшим событием в иудейской истории, когда оказавшиеся в безнадежном
положении еврейские воины предпочли кинуться вниз с утеса, но не принять
римский закон. Мистер Штейн время от времени упоминал об этом, и порой Джилли
задумывалась, не намекает ли он, что Эли лучше было бы покончить с собой, чем
жить геем. И все же она не могла в это поверить, не в силах была даже
предполагать такое. Жестокость мира взрослых сводила ее с ума. Невероятное
безумие мистера Штейна, сурово осудившего собственного сына только потому, что
тот не мог превратиться в гетеросексуального еврейского воина и отринуть осквернивший
его грех неуместной похоти. По крайней мере, так сказал ей ее врач.
— Ты умна, и даже… слишком, — заключил доктор
Роблес, ее спаситель. — Люди не меняются, Джилли. Они просто видят мир
иначе, чем привыкли, и реагируют так, как им свойственно. Остальное зависит от
контекста, от конкретной ситуации.
Доктор Роблес помог ей, потому что не пытался ее изменить.
Поэтому и она никогда не пыталась изменить Эли.
Она глубоко вздохнула и подумала о своей безнадежной любви к
нему. И тут что-то изменилось.
Ее любовь не была безнадежной. Она любила его, но эта любовь
уже не разбивала ей сердце. Она просто была в нем.
— Шон так тебя любил, — сказала она. Потому что
именно так могла ему помочь.
— Спасибо, — прошептал он. — Он любил и тебя
тоже. И я люблю тебя, Джилли.
Он взглянул на нее снизу вверх, сломленный и павший духом —
тот мальчик, с которым она целовалась в восьмом классе тысячу миллионов раз,
пока ее губы едва не начали кровоточить.
— И я тебя люблю, — ответила она. — Я люблю
тебя больше, чем собственную жизнь. И всегда любила.
Казалось правильным сказать это сейчас. Люди не меняются, и
любовь не меняется тоже. В том, что связано с Эли, от контекста ничего не
зависит.
— Спасибо, — повторил он.
Никакого смущения, никаких извинений; их любовь была тем, чем
была. Одни в кладовке, вместе с мертвым вампиром, прячущиеся в школе, потому
что остальной город захвачен чудовищами…
Она опустила голову ему на плечо, и он взял ее за руку,
переплетя ее пальцы со своими.
— С днем рождения, счастливого шестнадцатилетия, —
прошептал он. — Джилли, девочка моя.
— Спасибо, — отозвалась она.
Это был лучший подарок на все времена.
Некоторое время спустя они открыли дверь. Солнце зашло, и на
миг ей показалось, что она слышит трель жаворонка.
Потом она поняла, что это сотовый Эли.
«Бип-бип-бип-бип. Это Бог, Джилли. Я снова на связи, аминь».
Рейчел Винсент. «Пиршество»
— Мне нужно петь. — Энди завинтила крышечку на
флаконе темно-красного лака для ногтей. — Пойдешь со мной?
Она произнесла это небрежно, словно бы мимоходом, но за этой
небрежностью я слышала скрытое отчаяние. Мучительный голод. Никто не способен
слышать Энди так, как я.
Я замерла, уставившись на обратную сторону коробочки от
нового диска, но не видя ее.
— Энди…
После того как в прошлый раз меня едва не затоптали, она сказала,
что мне больше не придется таскаться с ней. Она поклялась, что больше не
попросит об этом.
— Мне действительно это необходимо, Мэллори.
Устремив на меня умоляющий взгляд голубых глаз, она
шлепнулась животом на кровать, но так, чтобы не задеть еще не высохший лак на
пальцах ног.
— Ты только взгляни.
Она отбросила с лица длинные темные волосы и провела пальцем
под левым глазом.
— С этими мешками я могла бы слетать в Китай, и у меня
тряслись руки, когда я вчера пересчитывала кассу. И видишь, какие тусклые у
меня стали волосы? Я чахну. Я это чувствую.
Вы знали, что сирены страдают от тишины? Это правда. И
разговоры тут не помогут. Им бесполезно стоять посреди людного школьного
коридора, впитывая слухом болтовню о секретах, вранье и общую суматоху. Сирена
страдает от собственного молчания, когда оно длится слишком долго. И хотя я
очень люблю ее голос, в тот миг я была бы крайне благодарна, если бы она
ненадолго притихла.
— Ты не чахнешь. Ты просто ненавидишь считать и
засиделась допоздна прошлой ночью.
А ее волосы были, как всегда, безупречны — густые и
вьющиеся, с совершенно неестественным блеском.
— Ты говоришь совсем как Ти. — Она закатила глаза.
Как бы я ни любила Энди — мы были неразлучны с первого дня
пятого класса, — я частенько жалела ее брата. Даже дружбу с ней можно
считать практически работой с полной занятостью, так что я могла лишь
предполагать, насколько должна досаждать нормальному парню двадцати двух лет
обязанность держать в узде шестнадцатилетнюю сирену. В особенности если учесть,
насколько Ти скромный и покладистый. Порой я удивлялась, как у них вообще может
быть одна и та же мать.
Мужчин-сирен не бывает, и поскольку папа Ти был человеком,
то и Ти тоже им оказался. Энди родилась сиреной, в маму, но мы знать не знали,
кем или чем был ее отец. Ее мама так и не собралась хоть что-то пояснить,
отделавшись обычным: «Без него тебе лучше».
Вероятно, ей было лучше и без матери тоже, поскольку, когда
нам исполнилось по тринадцать и в Энди пробудился аппетит настоящей сирены,
мама подбросила ее на квартиру Ти, и с тех пор ни один из них о ней не слышал.
— Послушай, все будет не так, как в прошлый раз, я
клянусь. — Энди заправила за ухо блестящую прядь волос. — Я работала
над сосредоточением. Над выделением из толпы одного человека. На этот раз все будет
иначе.
Я запихнула коробочку от диска под ее тумбочку, села на
ковре, скрестив ноги, и нахмурилась.
— Разве Ти не обещал взять тебя с собой на эти
выходные?
— Да, но он и на той неделе говорил то же самое. Он
просто не понимает. И даже если он вспомнит, дело закончится чем-нибудь
поистине дурацким, вроде концерта самодеятельности в дешевом клубе. Слушатели
на восемьдесят процентов состоят из стариканов, нацепивших банданы в погоне за
модой.
Теперь пришла моя очередь закатывать глаза.
— Не думаю, что ты так привередничала бы, если бы
действительно чахла.
Ей нужно питаться, чтобы выжить, это я понимаю. Но могла ли
она на самом деле настолько и так быстро проголодаться?
Энди пожала плечами:
— Мне неловко питаться пожилыми людьми, они и без того
достаточно близки к смерти. Кроме того, понадобятся три старушки, чтобы дать
столько же энергии, сколько дает зрелое восемнадцатилетнее тело.
