— Скажи ему, что ты сделала, — потребовала Энди, и
я вздрогнула.
Но я не могла заговорить. Поэтому она ответила вместо меня.
— Она подарила тебе гениальность. Но жизнь гения
коротка, не так ли, Мэллори?
Слезы катились, обжигая мне щеки. Ее слова ранили меня так
больно, что, мне казалось, я вот-вот умру. Но смотреть на Эвана было еще
больнее.
— Кто ты?
Его тусклые, бесцветные глаза безмолвно обвиняли меня,
нижняя челюсть отвисла, губы потрескались. Он выдохнул в последний раз. И его
грудь замерла.
— Она твоя муза, — прошептала Энди в жуткой
тишине.
Я всхлипнула. Слезы струились по моему лицу и падали на пол,
но в них не было музыки. Они были пресны. Пусты. Все тот же ужасный холод вновь
тронул мне сердце промерзшими мертвыми пальцами. Даже мой вопль боли и
сожаления оказался немелодичен, уродлив. И я осталась голодной, замерзшей,
настолько пустой, что мое сердцебиение отдавалось эхом в груди.
Каждая капля тепла, которую музыка Эвана влила в меня,
умерла вместе с ним, изгнанная пониманием того, что я наделала. Замерзла,
превратившись в тысячу ледяных осколков, и разрывала меня изнутри.
Я икнула и утерла лицо, но слезы все не останавливались. И
они не могли вернуть Эвана.
— Ты не можешь… Ты же знаешь, что ты этого не можешь.
Энди повернулась ко мне, разъяренная, но с простертыми
вперед руками, словно ей хотелось наорать на меня и обнять в одно и то же
время. Но я оттолкнула ее.
Я израсходовала его впустую. Потратила целую жизнь таланта
на одно необузданное пиршество — и потеряла его. Утратила возможность
вдохновлять разом любовь и искусство, загубила жизнь, которую должна была
лелеять.
Я встала и попятилась к стене, вытирая слезы и пытаясь не
прислушиваться к гулкому эху в моей груди. Но больше не было музыки, чтобы
заглушить его.
Энди притянула меня к себе и обняла. Она баюкала меня и
гладила по волосам. Затем она отступила на шаг и заставила меня посмотреть на
нее. Ее глаза были целым миром.
— Теперь видишь? Ты и я. Мы с тобой — единственное, что
остается. Все прочее хрупко. Мимолетно. — Свободной рукой она указала на
остывающее тело за своей спиной. — Мы всегда будем единственными, кто
останется.
Опустошенная, я соскользнула на пол, и она опустилась рядом
со мной. Мы прижались друг к другу в уголке, дрожа. Плача. Тоскуя.
— Я так холодна, Энди. Так пуста. Спой для меня.
И она запела.
Клаудия Грэй. «Свободна»
(рассказ из цикла «Вечная ночь»)
Новый Орлеан
Лето 1841 года
Дом на Королевской улице выглядел не менее ухоженным, чем
любой другой в Новом Орлеане. Чугунный орнамент украшал ворота в небольшой сад,
где обильно цвели алые и лиловые гортензии. Внутри никогда не случалось шумных
вечеринок, а масляные лампы всегда гасли в подобающий час. Медового цвета
краска выдавала хороший вкус владельцев, как и скромные, но модные наряды
обитательниц.
И все же этот дом не принадлежал к числу респектабельных.
— Тебе не стоит обращать внимания на этих дам.
Быстрыми и уверенными пальцами Альтея заплетала Патрисии
волосы, не прерывая разговора. Патрисия была дочерью Альтеи, хотя та не
позволяла на людях называть себя мамой. В последнее время Патрисия не
утруждалась этим обращением и наедине тоже.
— Просто они нам завидуют, все до единой. Как думаешь,
почему они сами не обзаведутся платьями из настоящего парижского атласа? Потому
что они бедны. А мы с тобой — мы никогда не будем бедными.
— Нас и не обвиняют в бедности. Они говорят, что мы
продаемся и покупаемся.
Альтея сжала плечи Патрисии, сминая тонкий хлопок сорочки.
— Мы свободные цветные женщины, — тихо проговорила
она. — Мы никогда не окажемся в рабстве. Никогда.
Патрисия видела на дамбе рабов, не имеющих даже шляп и
платков, чтобы укрыться от палящего солнца; их кожа блестела от пота, а надсмотрщики
бранились, принуждая их трудиться еще усерднее. Она видела девочек младше ее
самой, на четвереньках оттирающих полы веранд, с костяшками пальцев,
побелевшими и растрескавшимися от щелока. Она видела шрамы на запястьях и
лодыжках, уродливые багровые рубцы, оставшиеся от кандалов. И она знала, что
подобные жестокости творятся во всех ухоженных домах Французского квартала,
всего Нового Орлеана, по всем южным штатам. Нет, Патрисии и Альтее повезло куда
больше, чем прочим цветным.
Но цветная женщина, даже если она не рабыня, не может быть
по-настоящему свободной. И Патрисия с матерью не были исключением — хотя они и
жили в роскоши, которую им обеспечивал состоятельный белый мужчина, но
зависимость от него держала их в неволе так же крепко, как самая прочная цепь.
Волосы Патрисии были уложены в замысловатую прическу, и
теперь Альтея обращалась с ней, словно с хрупкой стеклянной безделушкой, чтобы
не испортить плоды своих трудов еще до бала.
— Даже и не думай ложиться — сомнешь волосы, —
напомнила она, свободно повязав кружевной шарф на голове дочери. — Завтра
сможешь отсыпаться хоть весь день до самого вечера, если устанешь.
Патрисия только кивнула: вот уже не первый месяц у нее
имелось не менее интересное занятие на то время, которое ее мать посвящала полуденному
сну.
Когда Альтея оставила ее одну, она посмотрела на часы на
каминной полке. Мистер Бруссард привез их в подарок из своего последнего
путешествия в Европу — в подарок ей, а не ее матери. Этот знак внимания
разозлил Альтею, и она еще неделю разговаривала с дочерью в резком тоне.
Патрисия предполагала, что именно поэтому ее выводят в свет еще этим летом, а
не следующим, когда ей исполнится шестнадцать.
«Как будто мне нужна эта уродливая штука!» — подумала
девушка, глядя на бронзовых нимф, окружающих циферблат.
Создатель часов не пожалел усилий, чтобы выставить напоказ
неприкрытые груди каждой нимфы.
«Как будто мне нужны знаки внимания от мистера Бруссарда!»
Разумеется, и Альтея, и Патрисия знали, что ее желания не
имеют значения.
Как только прошло двадцать минут, Патрисия встала, быстро
накинула простенькое ситцевое домашнее платье и сунула ноги в тапочки. Ступени
скрипели, пока она торопливо спускалась по лестнице, но это ее не беспокоило.
Альтея, как и большинство свободных жителей Нового Орлеана, спала крепко.
Июньская жара и влажность казались столь изнурительными, что люди, имеющие
возможность распоряжаться своим временем, даже и не пытались заниматься днем
чем-нибудь помимо сна. Весь город затих, и проскользнуть незамеченной не стоило
никакого труда.
На цыпочках Патрисия прокралась от черного хода в тень
широких блестящих листьев магнолии. Она все еще моргала, ослепленная солнцем,
когда из этой темноты протянулись две руки и схватили ее.
