— Ну так что это? — не унимался Кирюша. — «Человек-порох…»
— Где? А-а… Вот это?.. «…паложил на рельсу человека пороха…» Понял. Не «человека-пороха», а «человека Пороха». В смысле — человека, которого зовут Порох. Ну, это, видишь ли, был такой подельник у Скуржавого… ныне покойный…
Кирюша наморщил чело.
— А кто такой Скуржавый?
— Слушай, — не выдержал Алексей, возвращая письмо. — Ты так и будешь со мной с порога разговаривать?
Кирюша недоверчиво взглянул под ноги, словно и вправду хотел удостовериться, что стоит на пороге собственной квартиры. Вернее, не то чтобы собственной (квартиру супруги Чернолептовы снимали), но тем не менее…
— Да, верно… — сказал он после краткого раздумья. — Заходи…
Они прошли в единственную и довольно просторную комнату кубических очертаний, где из-под картин не было видно обоев. Светлые возвышенные Иришкины фантазии соседствовали с мрачными шедеврами самого Кирюши. Старенькие Адам и Ева под засохшим древом познания, с которого свешивается змеиный скелетик. Портрет Иуды: бугроватое, рыжевато-мшистое темя, из бельмастого глаза льются струйкой тридцать сребреников. Воспоминания о будущем: оплавленные остовы небоскребов, складывающиеся в подобие проломленного, распадающегося по швам черепа. И так далее…
Судя по всему, до изъятия «святого письма» из почтового ящика Кирюша работал. На столе (всяких там мольбертов Чернолептовы не признавали) в окружении кисточек, склянок с водой и прочих причиндалов лежала прикнопленная четвертушка ватмана, на котором бледно начинало прорисовываться тоже нечто апокалиптическое: розовый перепуганный толстячок, из которого, разрывая нежную жирную плоть, лезет на свет божий какое-то жуткое шипастое чудовище. Акварель и немножко гуаши…
— Слушай, что вообще происходит?.. — возмущенно спросил Кирюша, бросая тетрадный листок на стол.
Алексей криво усмехнулся.
— А ты разве еще не понял? Конец света. Страшный суд на дворе…
Кирюша задумался. Внешне это выглядело так: замер, задрав клинообразную старообрядческую бороду, и вроде бы принялся высматривать что-то на потолке.
— Нет, — упрямо сказал он, снова обретая некоторую подвижность. — Не понимаю… Погоди! — Он повернулся к Колодникову и сдвинул брови. — Кто сейчас сказал про Страшный суд?.. Ты или я?
— Я…
— То есть ты тоже в курсе?
— Да.
— То есть ты знаешь… — Не сводя пристальных глаз с гостя, Кирюша потыкал пальцем в край стола, где валялось «святое письмо», — что все это… далеко не просто бред…
— Знаю… — сдавленно ответил Колодников. — Потому и пришел…
— Хм… — Кирюша задумчиво скорчил несколько гримас подряд. — И что ты обо всем этом думаешь?
— Чаем угостишь — скажу, — озлившись, буркнул Алексей, и они проследовали на кухню.
* * *
Рассказ Колодникова Кирюша выслушал с кислым, брюзгливым видом, насколько можно было судить по левой половине лица. Правую половину он прикрывал ладонью. Поза человека, который стесняется синяка. Потом шумно вздохнул, явил лик полностью и потянулся к своей чашке.
— Кстати, коронку я посадил на место… — сообщил он ворчливо ни к селу ни к городу. — Червонец слупили…
— Что?..
— Коронку, говорю… — Кирюша открыл рот и раздраженно щелкнул ногтем по клыку из желтого металла. — Меня ж в арке этой вашей так с Божьей помощью уделало, что коронка слетела…
Помолчал, посопел сердито. Потом спросил:
— Слушай, Леш, а тебе не кажется, что Господь Бог вершит этот свой Страшный суд несколько однобоко?
— То есть?..
— Что ж он только по одной заповеди-то карает? — Кирюша был явно не на шутку раздосадован непоследовательностью Господа Бога. — А остальные девять?..
— Н-ну… — Такая постановка вопроса, честно сказать, весьма озадачила Колодникова. — Сначала по одной… Потом, наверное, по остальным… — с диковатой улыбкой предположил он — и замолчал, моргая.
— Оч-чень интересно… — язвительно молвил Кирюша. — Это что же тогда выходит? За убийство — сам будешь убит, а за прелюбодеяние?.. Жена, что ли, гульнет? А если холостой?
— Н-ну… — сказал Алексей. — Не знаю.
— И потом! — сквозь зубы продолжал Кирюша. — «Не убий» — согласен!.. Вот они, скрижали, вот она, заповедь! Но где это слыхано — за мордобой карать?.. Да не было никогда в жизни такой заповеди — «Не бей»!.. Или как это будет по-церковному? «Не бий»?..
Секунд пять прошло в растерянном молчании.
— Так что ты хочешь… сказать-то?.. — осторожно прокашлявшись, спросил Колодников.
— Я хочу сказать, что чепуха это все, — отрубил Кирюша. — И «святые письма», и… Короче, никакой это, к черту, не Страшный суд! Тут другое…
После этих его слов Колодников чуть отшатнулся, в глазах затеплилась робкая надежда. Кажется, не зря толкнуло его что-то изнутри — зайти к Чернолептовым.
— Слушай… — зашептал он, резко подаваясь к Кирюше. — А ведь правда… Сам чувствую: что-то тут не то… Ты пойми: я же не против самой идеи Бога… Но всему же есть предел! Кирюш!.. Просек уже что-то, да?..
Кирюша поднялся и, с сомнением покосившись на Алексея, огладил клин бороды.
— Знаешь ли ты, что такое ад? — надменно спросил он.
Тон его Колодникову не понравился. Да и сам вопрос тоже.
— Знаю, — буркнул Алексей. — Сутки там провел…
Кирюша Чернолептов его не услышал. Он мысленно оттачивал формулировку, не желая выдавать ее в сыром виде.
— Ад, — изрек он наконец, — это загробные угрызения совести.
— И что? — не понял Алексей, но опять услышан не был.
— Кипящая смола, котлы, черти с рожками… — задумчиво и в то же время пренебрежительно перечислял Кирюша. — Все это — так, от недостатка воображения… Понимаешь, мы (то есть люди) — это как бы поле боя… пока живы, конечно… Совесть воюет с плотью, а плоть с совестью… Ну, как бы это тебе объяснить? Человеческое тело — все равно что графитовые стержни в ядерном реакторе, оно гасит совесть, понимаешь?.. Стоит лишиться тела, совесть тут же выходит из-под контроля — и пошла вечная агония… Я, кстати, давно уже об этом думаю… Даже пару эскизов набросал…
— И что?.. — еще тише повторил Алексей.
Секунду они смотрели в глаза другу другу. Потом Кирюша нахмурился и, продолжая держать паузу, повернулся к плите. Снял большой чайник и, с сосредоточенным видом подлив в стаканы кипятку, вернул на плиту. Все это он проделал весьма осторожно и замедленно, словно боялся резким движением спугнуть строй формулировок.
— Так вот, арка… — молвил он, подсаживаясь к столу и протягивая руку к расписному заварочному чайничку. — Что там, собственно, произошло?.. Мне кажется, произошло некое мгновенное размыкание связи между телом и совестью. Грубо говоря, совесть сорвалась с цепи и расправилась с телом… Причем тем же способом, каким это тело расправлялось раньше с другими телами…
